Контрики. Лагерная жизнь

Владимир Ефимович Кремнев и его жена Ирина Павловна – бывшие узники ГУЛАГа. Владимир был осужден в 1943 году как контрреволюционер на восемь лет, его жена, пережившая немецкую оккупацию и концлагеря, по возвращению в СССР получила в 1946-м пять лет «за восхваление немецких порядков». ТВ 2 в рамках проекта «ХХ век. Очевидцы» публикует вторую часть воспоминаний бывшего заключенного Владимира Кремнева.

Фото: pravmir.ru

1943 – 1950 годы. Жизнь в колонии.

После суда нас всех пятерых осужденных поместили в одну камеру. Какое-то странное и непонятное впечатление. Когда работали на заводе, каждый жил сам по себе и ничего общего, личного между нами не существовало, а было только производственное. А тут такое ощущение, как будто мы стали близкими. У меня такое чувство, что это постигшее нас несчастье как бы сроднило, сблизило нас, сплотило, несмотря на некоторые обиды, имевшие место в процессе следствия. Общее горе. У всех нас, кроме Юльметова, который был еще не женат, остались жены и дети. Какая-то жизнь будет теперь у них. Каждый думал об этом.

Поместили нас в грузовичок в сопровождении трех стрелков, ведь, везут-то кого — государственных преступников! Нужна усиленная охрана. Кто мы? Мы – продукт, обработанный упорным, тяжелым трудом органами НКВД, за что и следует им награда, повышение в чинах. Впоследствии, я слышал, что за разоблачение «врагов» в виде двух групп: немецкой из 18-ти человек и нашей из 5-ти человек, подполковник Ежевский стал полковником, капитан Кузьменов – майором, а старший лейтенант Черкашин – капитаном.

Верно ли это или нет – не знаю.

Впервые за 3,5 месяца после подвала оказаться на свежем воздухе, видеть дома, людей, идущих по улицам, бегущие автомашины, т.е. видеть жизнь, вызвало у меня просто незабываемое впечатление и настроение. Наконец-то мы все заговорили: «как хорошо, что наконец-то выбрались из этого ада», указывая на здание НКВД.

А стрелки нам ответили. — Вы в лагере еще вспомните ваше пребывание в подвалах НКВД. Там вы увидите «кузькину мать». — Ну, хуже этого уже не будет. — А вот и посмотрите.

Сдали нас в пересыльную колонию No7. В этой колонии было около семи тысяч заключенных. Поместили временно в бараках с тремя ярусами нар. Нашли небольшое свободное местечко-уголок, положили свои вещи. Одного оставили караулить вещи, а остальные четверо пошли по лагерю. За время пребывания в подвале НКВД мы ничего не читали, ни книг, ни газет – не положено. А люди грамотные. Ну как же можно не почитать? Пошли мы искать красный уголок. Спрашиваем одного заключенного: а где здесь Красный уголок? — А вон там, – показал пальцем куда-то вдаль.

Идем, еще одного спрашиваем. Он также указал пальцем. Все еще не можем найти Красный уголок. Наконец, третий нам просто сказал: какой вам Красный уголок? Вы куда пришли? – и выругался. Тут мы уже поняли, куда мы пришли, и где здесь Красный уголок…

Когда мы вернулись к вещам, оставшийся караулить сказал нам, что его один заключенный предупредил о готовившемся покушении на наши вещи. Тогда мы решили оставаться по два человека на месте. И вот, мы сидим у вещей, а на нарах третьего яруса, прямо над нами, сидит блатной, свесив ноги, гребешком чешет голову и стряхивает в ладонь вшей, приговаривая: а, попалась! Берет пальчиками вошь. Бросая ее вниз, говорит: Гуляй, гуляй, милая.

Так как мы занимали край нар, то, что он бросал, летело на наши головы. Приходилось стоять, отойдя немного от нар. И так повторялось много раз, пока нам, наконец, не сказали сдать вещи в камеру хранения и развели по бригадам. Отдали верхнюю одежду в прожарку от вшей, хотя в тюрьме НКВД вшей не было. Мы думали – и здесь нет.

Меня из-за моих больных ног приписали в бригаду инвалидов. Комната небольшая, два этажа нар. Я поместился на втором ярусе. Мешок с вещами сдал в камеру хранения, а с собой взял кружку, полотенце, мыло и сумочку для хлеба. В этой бригаде было человек 40, вероятно, были по 58 статье и бытовые, потому что бригада инвалидов была одна во всем лагере. Занимались гнутьем крючков и петель для шинелей. Работа немудреная. На доски набиты штифты в определенном порядке, и вокруг этих штифтов надо только крутить стальную проволоку. Приспособлений никаких нет, крутить приходится пальцами. Проволока жесткая, а пальцы мягкие, и за три дня они у меня распухли и поранились. Надо выполнять норму, а то будет только гарантированная пайка.

В тюрьме НКВД было очень тепло и, за время пребывания в ней, мой организм ослабел. А когда ехали в открытой машине, меня прохватило мартовским ветерком. Я простудился, и вот теперь, сидя у верстака, я испытывал большую неприятность с носом. Непрерывно текло из носа, чихание, до слез боль в пальцах – все это вызывало тяжелое самочувствие. Кроме того, сидим все у верстака спиной к нарам. Моя сумка с пайкой хлеба лежала на втором ярусе, как раз против меня. Я периодически оглядывался и, как увижу сумку на месте, так и успокоюсь. Но однажды перед обедом я в сумке хлеба не обнаружил. Его выкрали. Оказывается, с нижних нар доски второго яруса раздвинули и достали хлеб, а потом доски опять сдвинули и все в порядке, как будто ничего не было. Целые сутки я без хлеба. Вот мой первый лагерный урок.

Владимир Кремнев. 11 мая 1949. Фотография с Доски почета исправительной колонии Фото: Музей "Следственная тюрьма НКВД"

Спали на нарах впритык, было очень тесно. Одному повернуться с боку на бок невозможно. В первое же утро я поймал на себе большую вошь. Тихо, чтобы не будоражить людей, я сообщил об этом бригадиру. Это был техник по образованию, симпатичный человек. Он во весь голос обращается к людям. — Слушайте все. Вот этот новый товарищ поймал на себе вошь. Как все заахали: «Да как же это так», «не может быть», «да откуда же она у нас появилась». Я гляжу на них с удивлением, а они разом: « Ха-ха-ха». Оказывается, они меня разыграли, тут вшей у них полная чаша.

Потом был еще случай. Зашел в нашу камеру заключенный. Он предлагает купить сапоги. Они у него на руках. Я не заметил, какого качества эти сапоги. Продает он их за хлеб. Ни у кого, как будто, лишнего хлеба нет. Но вот бригадир присмотрелся к ним и купил. За них он выплатил две буханки хлеба, четыре мясные котлеты и сколько-то табаку. «Продавец» спокойно покинул наше помещение. Бригадир положил сапоги на место. Примерно минут через 20 заходит к нам молодой парень, лет 25-ти, и спокойно спрашивает. — Никто к вам не заходил с сапогами, не продавал? — Бригадир говорит. — Продавал один человек, я их купил. — Где они? Покажите мне их, пожалуйста.

Бригадир спокойно достает из сумки и показывает их пришедшему. Тот взял их в руки и говорит: Это мои сапоги, у меня их украли. Мгновенно заскочил на стол. Откуда он вытащил нож, я не успел заметить. Держа его в правой руке, а в левой – сапоги, размахивая ножом вправо и влево, он прыгнул со стола и быстро зашагал к двери. Дверь растворилась – и был таков. Конечно, кто стоял на пути, расступились, уступая ему дорогу. Кому захочется попасть под нож. Никто не мог что-либо предпринять. Да и вряд ли кто-нибудь осмелился. Очнувшись от неожиданного, стали горячо говорить, что надо бы его сзади схватить, но, как говорится, после драки кулаками не машут. На этот возбужденный разговор входит один человек и говорит: ничего бы не сделали, так как кроме него у двери стояли еще три человека, его напарники. Когда он заскочил на стол и стал размахивать ножом, я подумал – «настоящее кино». Первая моя лагерная картина.

Вечером, когда легли спать, мой сосед, парень лет 30, говорит мне. — Вас, наверное, как специалиста, отсюда этапируют во 2-ю колонию. Не попадайтесь там в руки одному заключенному по фамилии Фукс. Этот человек как зверь. В 1941 году, когда он выводил колонну заключенных на работу, особенно 58 статью, и если какой-нибудь ослабленный упадет, Фукс подбежит, задерет ему одежонку, сыпнет снегом, даст несколько пинков, и того унесут обратно в лагерь. — Спасибо за совет.

Своих товарищей уже не встречал в пересыльной, они были где-то по другим бригадам. Около десяти дней я проработал в инвалидной бригаде. В парикмахерской меня ни разу не побрили. Как скажешь, что 58-ая статья, сразу тебе отказ. Если кому-то удастся обмануть, что не 58-ая, то будет побрит. Так что я значительно отрастил щетину.

Вот, однажды, меня застала в комнате молодая энергичная женщина. — Кремнев, где ты пропадаешь? Собирайся с вещами, пошли на выход. Там из-за тебя стоит целая колонна. — Я же не знал, что надо идти. — Давай, давай скорее. Забирай вещи и пойдем.

Взял я в камере хранения свой мешок, а в нем было все, что собрала мне жена в последний раз. Когда она вывела меня из лагеря, я увидел – стоит колонна заключенных, человек 100, под охраной стрелков. Поскольку я был одет в полупальто на меховой подкладке, меховой шапке, в брюках одного материала с полупальто, на ногах туфли с галошами, то блатные из колонны меня приметили. Колона двинулась в путь. Было утро, земля еще мерзлая. Шли медленно. Я с мешком, а в нем было половина мешка домашних вещей: одеяло, носки, белье, валенки, полотенца, мыло и прочее.

Прошли путь, примерно, около двух километров. Я прошел как-то легко. Даже был доволен, что прошелся. Остановились при входе в колонию No2. пока наша начальница, а это была начальник УРЧ (учетно-распределительное бюро) колонии, оформляла документы, нас заставили всех сесть на землю, а земля еще не оттаяла, была мерзлая. Я еще от насморка не избавился, а тут еще добавил. Да еще, когда вошли в колонию, заставили всех белье прожарить. Помещение, где раздевались, было холодное, и я еще добавил простуды. Долго пришлось помучаться, пока не пришел в норму.

Завели нас в барак, переполненный до отказа. Два яруса нар забиты людьми. Я сел прямо на проходе. Со мной вместе попали в этап два мои товарища по несчастью — Чистяков и Суханов. Все трое поставили вещи в конце прохода, чтобы были у нас на глазах. Так как я долго не брился, вернее меня не брили, я подумал, что главный инженер колонии захочет видеть меня при назначении на работу, я решил сходить побриться.

Предупредив этих своих друзей чтобы они посмотрели за моим мешком, я ушел в парикмахерскую. Через час я вернулся, смотрю – их вещи на месте, а моего мешка нет. Друзья эти улеглись на верхние нары и спят. Разбудил их и спрашиваю. — Ребята, а где мои вещи? — Не знаем, они были на месте.

Что можно сказать? Как хочешь, так и понимай. Но я остался с одним носовым платком в кармане. Пока решался где-то вопрос с работой, нас всех троих перевели в другой барак, где заключенные спали на кроватях. Но, так как кроватей было мало, а людей много, то на одну кровать помещали двоих. Я попал к какому-то технику-инструментальщику.

Вечером поговорили. Наутро я почувствовал, что он меня обмочил. Стал его тормошить. Он извиняется, говорит, что у него недержание мочи. Я попросил коменданта что-нибудь предпринять. Его увели, и больше я его не видел.

Мне один заключенный показал двух парней, которые украли мои вещи. Но, ведь, он сказал мне это тихо, шепотом, а как я к ним обращусь громогласно — это невозможно. Они, как играя со мной, иногда подходили и спрашивали, как мое самочувствие, где я буду работать. Они как будто изучали, каково состояние человека, потерявшего необходимые ему вещи. Удивительно то, что я отнесся к потере вещей как-то хладнокровно. Платок носовой превратился в грязную тряпочку, но я не переживал. Мне почему-то было безразлично, есть у меня вещи или нет. Пусть все идет, как идет.

И вот, вызывают нас всех троих к диспетчеру. Я не знал, кто это, но говорили, что диспетчер. Кроме диспетчера, сидят еще два человека. Спрашивают, какие у нас специальности, где работали. Три специалиста: технолог по обработке металлов, механик

и конструктор. Назначают: меня в механический цех технологом, Суханова в механический цех механиком, а Чистякова к главному механику колонии конструктором.

Один из присутствующих, обращаясь ко мне и Суханову, говорит. — Вы идете ко мне. Я – начальник механического цеха. — Как ваша фамилия? —Моя фамилия Фукс. — Как услышал я эту фамилию, меня холодком обдало. Суханов то не знал того, что я о Фуксе слышал. — Вот что, ребята, — сказал Фукс, — вы меня не подводите, а я вам создам условия. — Вот и я получил назначение на работу.

Чтобы не огорчать жену, не приносить ей еще большего горя, я не сообщил ей о потере вещей. Но кто-то из моих товарищей сообщил своей жене, а та передала моей, и она собрала еще кое-что и передала мне в колонию. И так, понемногу я нормализовался в новой обстановке.

Цех изготовлял ручные гранаты. Я в жизни не держал в руках ручной гранаты, а тут надо работать над технологией ее изготовления. Значит, надо изучать ее конструкцию. Весь день и вечер я нахожусь в конторке начальника цеха и разбираю «по косточкам» гранату. Проходит неделя, уже кое-что прояснятся. Каждую детальку как корпуса, так и унифицированного запала ручной гранаты, я хорошо представлял себе, как нужно правильно ее изготовлять, и, в тоже время, смотрел, как изготовляется. Иногда я слышал выкрики отдельных мастеров. —А вот у нас есть технолог, пусть он нам покажет, как делать. А Фукс отвечает. — Вы технолога не тревожьте, вот он познакомится с деталями гранаты, тогда и покажет.

Вот это мне и способствовало войти в курс дела. На второй неделе я предлагаю военпреду при изготовлении корпуса запала (небольшой цилиндрик из листовой, покрытой цинком стали — прим. автора) за базу принять не вершину запала, а отверстие, так как вершина может быть неодинаковой высоты. Когда военпред понял мою мысль, то сразу же сказал. —Это правильно, пиши рацпредложение. — Какое рацпредложение? Надо немедленно изменить технологию. — Сам думаю: «Какие могут быть рацпредложения в заключении?». —А он снова говорит. — Пиши рацпредложение. Тебе это здесь пригодится. — А кому подавать предложения? — Начальнику цеха.

"Книжка отличника" заключенного Кремнева. Выдана 8 сентября 1946. ИТК № 6 УИТЛК Омской области (г. Омск). Фото: Музей "Следственная тюрьма НКВД"

Я подал первое предложение Фуксу. Он тот час же передал главному инженеру, а тот – в УИТЛК. Пока они там разбирались, у меня возникло еще предложение по другим деталям, по изготовлению маленьких шлифовальных кругов по опыту Челябинского тракторного завода, и ряд других предложений. Тут оборудовали отдельный барак для ведущих специалистов-заключенных, человек на 30: койки с матрасами, простыни, подушки, одеяла. Просто все, как на даче. У барака — круглосуточное дежурство вахтера. В это число специалистов попал и я. Такие условия — так что же еще надо? Я продолжаю каждый вечер работать в конторке. У меня и возникают мысли, как улучшить тот или иной процесс, там и ограничители для рубки пластин шарниров к ящикам для гранат и ряд других.

Ко мне обратились вольнонаемные — написать статью в стенную газету к 1 мая. Я написал, как и прежде, на воле, глубоко продуманную, патриотическую статью от лица заключенного. Им моя статья понравилась и предложили, что, если я не возражаю, они

поместят ее передовицей, но только фамилию мою не будут подписывать. Я дал согласие. Мои предложения одобрялись в УИТЛК, но с внедрением почему-то не спешили, а без их разрешения командование колонии не может самостоятельно решать технологические вопросы. И вот, однажды вечером, кода я один занимался в конторке, заходит начальник колонии. Кое-что спросил, а потом говорит. — Вот что, Кремнев, твоя работа нам нравится. Я тебе не обещаю, что мы тебя освободим, но срок снизим.

Такое же сообщение мне сделал главный инженер УИТЛК, Мусатов. Все было хорошо. Условия жизни хорошие, работой моей довольны и в цехе, и в УИТЛК. Иногда заключенные в цехе меня спрашивали. — Ты на воле, товарищ Кремнев, так же работал? —А я говорю. — Работать надо везде одинаково. Стараться, чтобы сделать скорее и лучше. Большего ничего не требуется. Мне кажется, как можно работать, чтобы дело не продвигалось вперед и не улучшать качеств? Это не укладывается в моем понятии.

Пригласительный билет на 4-й слет отличников и рекордистов заключенных ИТК-6 на имя заключенного Владимира Кремнева. 1945. ИТК № 6 УИТЛК Омской области (г. Омск). Фото: Музей "Следственная тюрьма НКВД"

Вспоминаю, однако, собрание в цехе, где было созвано большинство заключенных и присутствовал от УИТЛК по фамилии, кажется, Орлов. Он спрашивает заключенных. — Как вас кормят, довольны ли? — Да, кормят ничего. Нам хватает. — Нет, пища не качественная, ее не хватает. —Орлов сурово посмотрел на него. Спрашивает следующего. Тот говорит. — Кормят ничего, нам хватает. — Еще один так же сказал. Тогда Орлов обращается к тому, который сказал, что кормят плохо. — Как твоя фамилия? Какая статья? —Тот назвал фамилию и статью КРД. — Так, ты что, на воле занимался контрреволюцией, да и здесь начинаешь вести контрреволюцию. Ты за это можешь получить 17 грамм в лоб.

Прошло три месяца, как я в колонии. Моей жене, как поощрение за мою работу, дали разрешение на свидание. И вот я взял на руки сына. Когда меня увели из дома, ему было 2,5 года, а теперь уже три года. За шесть месяцев у него уже притупились чувства ко мне, и он сидел у меня на руках сначала безразлично. Но вот к нему вернулись эти чувства, и он так крепко вцепился в меня, обхватил ручонками и крепко-крепко прижался.

Кончилось время, отпущенное на свидание. Поднялись. Я стал передавать его матери, а он не хочет от меня оторваться, за как закричит: «Папа!». А из глаз потекли в два ручья слезы. Трудно вытерпеть, у меня самого потекли слезы, и я ушел в барак и как ребенок плакал. Долго не мог успокоиться. Очень жаль семью. Из квартиры их начали выгонять. А куда она пойдет? Жена получает 500 рублей. На руках старая мать и двое детей. Сказала, что будет переводиться в районное село.

Самодельная открытка, которую Владимир Кремнев отправил своему сыну Владику. Сюжет рисунка - сцена из басни А.И. Крылова "Ворона и лисица".

Результатов от моих предложений я пока не вижу. Но вот вынесено решение – прикрыть колонию, передать изготовление гранат военному заводу. Перед этим главного инженера колонии, Золина, сняли с должности. Сами не решились исправлять технологию, лучше передать военному заводу. Механический цех работал в две смены. Однажды, уходя из цеха в барак, я мастеру второй смены, Кожухову дал указание, чтобы он перед рубкой пластин предварительно отрегулировал ограничитель. Он меня понял. Но забыл. Прессовщик нарубил ящик пластин без регулировки ограничителя. В результате — ящик брака. Когда я утром обнаружил, показал Кожухову, что он наделал, и что ему крепко не поздоровится. Дело не в том, что пластинки стоят мало, а в том, что идет война, а у него 58 статья. Так что из копеек можно раздуть такое дело, что не расхлебаешь. То же понял и Кожухов. Я даже не заметил, куда он убрал эти пластины.

В условиях заключения, имея ярлык «контрика», надо быть очень и очень аккуратным, и всякий маленький пустяк может обернуться для тебя непоправимой бедой. Из состава этой колонии начали отбирать часть людей для колонии при тюрьме на Тарской улице. Набрали человек 20 из числа квалифицированных рабочих и двух из руководящего состава – Фукса и меня. Фукс — бывший сотрудник НКВД в чине старшего лейтенанта, проработал в органах, по его словам, 25 лет. За какое-то хищение социалистической собственности приговорен к десяти годам. Свою фотографию в чине старшего лейтенанта он мне показывал. В этой колонии, по моим наблюдениям, он заключенных не бил, но был с ними очень груб. Ко мне он относился очень хорошо и очень ценил мою работу.

Привезли нас в пятую колонию. Только я слез с машины, подходит ко мне Зубриловский, бывший сосед по квартире, двери были рядом. — Здравствуй, Владимир Ефимович. — Здравствуй, Гавриил Иванович. По какой же ты статье? — А, наверное, по такой же, по какой и вы. — Так я же по 58-й. — Ну и я по 58-й.

Вот так, жили рядом много лет и не знали друг друга, что являемся «контриками». Его взяли в 1941 году. Я несколько раз спрашивал его жену, по какой причине арестовали Гаврила Ивановича. Она отвечала, что не знает. Я думал, что работая однажды по разгрузке эвакуированного оборудования, стащил какие-то вещи и попался. Но никак не подумал, что такой малограмотный человек, токарь низкого разряда, мог быть арестован по 58-й статье. Брали всех, кто попадался в их поле зрения. Зубриловский в колонии возглавлял бригаду по опрессовке корпуса авиабомб. Нужно сказать, что эта колония находилась при тюрьме. Изготовляли авиационные бомбы небольшого размера, весом около 5-ти килограмм – корпус, головку и стабилизатор. Зарядку делали где-то в другом месте.

При входе в колонию спросили у каждого фамилию, статью и срок, где работал до заключения. Помню, как Фукс ответил на вопрос, где работал – «В органах». Вещи сдали в камеру хранения. Меня поместили в большую комнату, где вмещалось человек 20. кровати двухъярусные, сваренные из трубок, а на них положены доски. Комендант по фамилии Орендарь указал мне место. Когда я сходил за вещами в камеру хранения, мое место уже захватил один заключенный. Ну, думаю, так не пойдет. На мое предложение освободить мое место, захватчик — ноль внимания. Тогда я собрался снова к Орендарю. Он пришел и восстановил порядок. Тогда я говорю присутствующим. — Все мы находимся в заключении, и у нас должен быть какой-то порядок, а иначе мы можем друг другу горло перегрызть, — ничего.

Молча восприняли мое замечание. В первую же ночь в камере хранения мой чемодан оказался на полу раскрытым и из него выкрали брюки и полотенце, а у Фукса – сапоги, также, из чемодана. Вот так встречают новичков. Добиться чего-нибудь, узнать, кто взял — и не пытайся. Ни один охранник или дежурный тебе никогда ничего не скажет.

Изготовление бомб во время войны — дело очень серьезное и ответственное. Пришлось работать по 12 часов. Вся колония расположен на небольшой площади, пыль из литейного цеха при выбивке стержней разносится по всем помещениям, поэтому чистым там не будешь. Грязь и вши. Хорошо, что я спал на 2-м ярусе и надо мной висела электрическая лампочка. Ночью, осматривая одеяло, я находил этих проклятых насекомых и уничтожал. Да разве их всех убьешь!? Обычно, по ночам, а это было летом, вызывают мыться в баню. У меня был такой случай. Пошел я в майке и в трусиках. В раздевалке все сняли белье, повесили на металлические кольца и отдали в прожарку. Из раздевалки в баню большая куча людей, но не очередь. Здесь, кто сильнее и нахальнее, тот и впереди. Конечно, блатные идут первыми. Наша 58-я статья — это небольшая группа — всегда оставалась последняя. Когда я вошел в моечную, то у каждой деревянной шайки была очередь. Я увидел, где один моется и один стоит и ждет. Потом этот стал мыться, а я стал ждать. Наконец, я взялся за шайку, и тут раздался голос – выходите одеваться. Только побрызгался водой, и пришлось выходить. Те, кто первым одевался, каждый из кучи отыскивал свое белье и одевал. Я же не застал своего белья, его кто-то взял, а взамен осталась грязная рвань – трусы и майка, хоть голый иди. Пришлось идти в этом рванье, а потом выбросить. Неприятно, но что поделаешь.

Бывший мой сосед по квартире, Зубриловский, в порядке поощрения был назначен комендантом колонии. Жил он со мной в одном помещении. Семью мою из квартиры выгнали, жить ей было негде и не на что, так как маленькая зарплата. Аптечному работнику не хватало даже, чтобы только прокормить четырых человек. Выехали они в районное село Купино.

Я постоянно голодал. Вот тут Зубриловский решил мне помочь. Предложил мне перед обедом два ломтика хлеба помочить в машинное масло. Оно хоть и попахивает керосином, но все же это масло. Будет хлеб питательнее. Чтобы во время шмона не обнаружили масло, он поставил миску с маслом в своей чемодан, надеясь на то, что при обыске он сам присутствует и его, как коменданта, не будут обыскивать. Он помокнет мои ломтики в масло из своего чемодана, и я иду их ем во время обеда. Правда, керосином пахнет здорово, но что мне запах керосина, все-таки масло. Но кто-то донес, и во время обыска взяли чемодан Зубриловского, приподняли, повернули на бок и открыли крышку. Миска с маслом опрокинулась и масло залило все его вещи. Попался сам комендант с поличным... Сняли его с должности коменданта и поставили работать на прежнюю работу по опрессовке корпусов. Вот так, хотел он сделать мне добро, и за это сам пострадал.

Фото: Музей "Следственная тюрьма НКВД"

Однажды произошло чрезвычайное происшествие. За одну смену получился брак 80 корпусов. По этому случаю прибыл сам начальник УИТЛК. Собрали руководящий состав из числа заключенных. Всего собралось человек 40. Начальник поднялся. Поглядел на всех и говорит. — Ну так что, на Гитлера стали работать? Поднимите руку, у кого 58-я статья. — Вот думаю, несчастье. Опять виновата 58-я статья. Осторожно взглянул на ряды. Оказалось 8 человек по 58-й, остальные все – бытовики. — Вы фронт подрываете, виноватые понесут суровую кару. Стали последовательно разбирать – откуда, у кого и как получился брак. В течении двух часов докопались до истинных виновников брака. Оказалось, молодые рабочие, почти мальчишки, чтобы отмстить Фуксу за его грубые наскоки, когда он еще был замначальника механического цеха, нарочно сделали брак. Было их 5 человек. Всех их опрашивал Орлов, и они так и сказали. Тогда Орлов взял в руки телефонную трубку, позвонил в тюрьму, благо она рядом, и сказал. — примите пятерых человек, а вас, будем снова раскраивать. —Так прошла гроза мимо 58-й.

Жизнь в колониях и лагерях в качестве заключенного выматывает человека, его душу. Он страдает и физически, и душевно. Особенно, это репрессированные по 58-й статье. Ведь, они-то страдают безвинно. Бытовикам-уголовникам легче переносить этот гнет. Они знают, что сами заработали это наказание. Воришки так и говорят: «Засыпался мать-мать...». Их семьи и родственники не преследуются в обществе. На семьи репрессированных ложилось страшное угнетение.

Если живут в казенной квартире, то с квартиры выселяют прямо на улицу. Создается какое-то подозрение, избегают с ними общаться. Если такие люди могли бы чем-то помочь, но страх, что за это на них самих обрушится гонение, не позволяет им это сделать. И вот, у невинно осужденных гнетущая тоска и лично за себя и за семью переживания, теряется надежда на лучшее будущее. Вызывает стремление как-то вырваться из этого ада. Но как? Бежать? Хотя это безрассудно. Ведь в те страшные времена сеть НКВД как паутина сплела тысячами пунктов по всему Советскому Союзу.

Каждый происшедший, выходящий из ряда вон случай молниеносно был известен во всех населенных пунктах. Тысячи людей сразу настораживаются. Кажется, муха и та не проскочит. Но все же, вопреки здравому рассудку, одни мужчина, лет 50-ти, задумал бежать.

Долго готовился. Дождался безлунной ночи. Накинул лестницу на ограждение и, незамеченный стрелками, ушел. А ведь мог быть замечен и убит! И вот, его поймали на станции Татарская, вернули в колонию. Естественно, он был побит и посажен в железный бак. Летом солнце, и так жарко, а в железном ящике настоящее пекло. Надо понять, сколько он потерял здоровья за 3-е суток.

Еще один случай, там же – заключенный, по фамилии называть не буду, слесарь- нструментальщик высокой квалификации. С двумя товарищами делали, якобы, ремонт грузового автомобиля. Каждый вечер с ним что-то делают. Выведут из гаража, покатают взад-вперед и обратно поставят. И вот, поздно вечером, уже в сумерках, прикрепив впереди буферный брус, они разогнали машину и прямо тараном пошли на деревянные ворота, смели их и были таковы. Стрелок стрелял, но безрезультатно. Утром эту машину обнаружили далеко за городом. В ней сидела пожилая женщина. Стали ее расспрашивать. — Кто ты тут сидишь, бабушка? — Да, тут ехали три солдатика, хотели меня подвезти, да ушли куда-то на время. А меня попросили посидеть, пока они придут. — Машина та была из колонии. Впоследствии, я слышал, что одного поймали, а про двух других — не знаю.

Недолго, три месяца, я пробыл в этой колонии. Меня перебросили в шестую колонию, вновь созданную на улице им. 10-летия Октября. Эта колония была создана из тех кадров, которые работали по изготовлению ручных гранат. За мной приехал один стрелок, по национальности татарин, хороший парень, добрый. Когда я вышел с ним из колонии на улицу, он мне говорит. — Подождем, за нами машина придет. — Сел я на чемодан, и так хорошо мне было видеть идущие машины, людей. Стрелок со мной разговаривает, как товарищ. — Может быть, пойдем пешком, не будем ждать машины?

Как бы хотелось пройти с этим парнем хоть 10 километров, но чемодан мешает. Только через 2 часа дождались машину и поехали во вновь организованную колонию No6. Там я снова встретился с Сухановым и Чистяковым. Меня встретили дружно, видимо, мои товарищи обо мне хорошо отзывались. Они знали, что командование колонии меня возвращает в новую колонию. Колонию еще не успели обнести высоким забором, но окружили тремя рядами колючей проволоки, так что из колонии было видно, как люди ходят по улице. Это до некоторой степени сглаживало заключение. Меня назначили заместителем начальника механического цеха. Он во 2-й колонии был контролером, вольнонаемным. Одновременно на меня возложили обязанность учетчика выполняемых рабочими работ и выписывать им, соответственно выработке, пайку хлеба.

Однажды вечером, я подобрал человек пять и начали петь русские народные песни. Я в институте участвовал в студенческом хоровом кружке. У тут, просто от скуки. Назавтра опять попели. К нам начали присоединяться еще любители пения. Потом появились люди, музыкально грамотные, учителя пения в школах. И они возглавили это маленькое дело. Образовался хоровой кружок, который действовал постоянно, и я был все годы им участником. Наряду с этим, организовался драмкружок, я в нем также участвовал до конца срока. Можно подумать, что мне было весело, если песни пел. Нет, это далеко не так. Бывало, сидим на подмостках сцены во время репетиции, я посмотрю на всех, - сидят, опустив головы вниз. Думаю, вот у всех на душе тоска и горе, а все-таки во время концерта и сами оживают, хоть немного поднимаются духом и других кратковременно отвлекают от тяжких дум. В этом и достоинство самодеятельности. В самодеятельности я декламировал, пел в хору и играл в спектаклях.

Музыкальный квартет заключенных Фото: foto-memorial.org

Колония во время войны изготовляла ящики под ручные гранаты и под авиабомбы и шарниры к ним. Было много заключенных подростков. Женщины жили отдельной зоне от мужской, но общение было, так как все работали в цехах. В механическом цехе подростки работали на сборке шарниров. Кто перевыполнит норму, тому положена добавка по 200-300 грамм к гарантированной пайке. Кто плохо работает, не сидит на месте, а ходит туда-сюда, тому я не выписывал дополнительную.

Однажды мне мастер цеха говорит. — Ты почему не выписываешь дополнительную вот таким-то? — Потому что они не работают. — А ты выписывай. — За счет кого выписывать? — С кого-нибудь сними, а ему добавь. — Значит, у того, кто работает, у того отнять, а кто не работает, тому добавить. Так не пойдет.

Тогда эти мастера настроили одного уголовника против меня, фамилию не скажу. Этот бандит мне заявляет. — Ты почему дополнительную не выписываешь? — Я выписываю по выполненным нормам. Вот, вчера у тебя было с одной дополнительной, а сегодня – с двумя вышло. — Ты смотри, а то я из тебя котлеты сделаю.

Дело в том, что мастера отнимали у многих честных работяг дополнительные и приписывали тем, кто их обильно угощал их передачами. Еще давали начальнику цеха по две буханки хлеба в день. У него семья большая и он носит хлеб домой. Я стал поперек пути не только у мастеров, но и у начальника цеха. Или я должен стать на подлый путь, или мне грозит большая беда. Угроза бандита не пройдет даром.

Проверки численности заключенных проходили утром и вечером. Полторы тысячи человек пока просчитают, больше часа простоишь на морозе. Ноги до того застынут, что просто щипать их начнет. Летом – другое дело. Состав заключенных был смешанный: женщины, мужчины и подростки, 58-я статья и уголовники. Поэтому жизнь была беспокойная. Воровство, драки, проигрывание в карты и убийства имели место.

Однажды во время проверки летом к старшему надзирателю, проверявшему наличие заключенных, подошел подросток и говорит. — Гражданин начальник, я убил самоохранника. — Что ты мне глупости говоришь? — Я вам говорю, что я зарубил самоохранника такого-то. Идите, посмотрите в бараке. —Охранник побежал и убедился, что он, верно, топором сзади рубанул самоохранника, тоже заключенного, по затылку. Вот так, «геройски» убьет и доложит о содеянном.

Ночью зимой около кузницы был убит подросток. Когда я утром пошел посмотреть это место, то увидел только отпечаток головы на снегу, кровь на снегу и брызги крови на стене. Били ломиком по голове. В кузнеце в эту ночь работал кузнец – молодой немец лет 25-ти. Хороший, добросовестный парень. Жившие против кузницы подростки показали, что Гильдебрант ночью с ломом выходил на улицу, и что он убил мальчика. Гильдебранта забрали в тюрьму. Перед отъездом он зашел к нам в барак и сказал. — Товарищи, если со мной что случится, я не виновен в смерти мальчика. —Три месяца длилось следствие, пока сами подростки не разгласили, что они его убили. Какая причина? Наверное, проиграли в карты.

Начальник литейного цеха Иванов был проигран в карты. Когда он узнал об этом, стал носить нож для обороны. Начальство колонии за этот нож посадило его в карцер. Ножей при себе в колонии носить не положено. Из карцера его направили в Захламино, так тогда называлась стройка нефтеперерабатывающего завода. Там на этого проигранного Иванова было покушение, во время самообороны он убил несколько нападавших. Его отправили в штрафную колонию. Дальнейшую судьбу его я не знаю. Но думаю, хорошей не была.

Культорг литейного цеха был проигран и за ним днем гнались с топором. Но он успел забежать в охранную будку. Теперь он спасся. Мастер никелировочного отделения, техник по образованию, подвергся покушению от подростка, который работал у него в отделении. Этот подросток был не особо трудолюбив. Мастер заставлял его работать. Он обозлился на него за это. Мастера отправили в Захламино. И этого подростка тоже. И вот, до нашей колонии дошел слух, что он подкараулил мастера и сзади ударил его топором в голову.

В нашей колонии бывали страшные бандиты. Например, был такой случай. Происходило это летом. Комендант Овечкин, тоже заключенный спал под навесом около барака. К нему тихо подошел с топором уголовник Орлов. Подошел к Овечкину – два удара топором по лбу – и человека нет. Овечкин срок-то имел всего три года. Статья бытовая, москвич. Тихий был человек. Но ведь должность-то какая — комендант! Это значит, наблюдал только за чистотой в колонии. Ну, а что бандит? Спокойно пошел к карцеру. Дежурил у карцера молодой парень – самоохранник. Ночь была лунная. Видит, что к нему с топором идет Орлов, а его

все знали и опасались. Парень стоит ни жив, ни мертв. — Ты меня не бойся, — сказал Орлов, — я тебя не трону. Отпирай карцер и сади меня. Я зарубил Овечкина.

Вот так хладнокровно заявляет о совершенном тягчайшем преступлении. А что ему бояться и опасаться суда, он уже имеет срок десять лет. Он может сколько угодно убивать людей – больше того, что он имеет , ему не дадут. Такой был странный закон. Наутро я видел, как его из карцера повели к машине для отправки в тюрьму. Он, заложив руки назад, бодро идет, подняв голову кверху.

Кроме основной продукции на оборону, в колонии изготовлялись кровати с ромбическими сетками и никелированными спинками, изготовляли замки, лили тазы из дюралюминия. Значит, работал цех малярный и цветного литья. Производство широкого профиля, а технолог я один. Нужно составлять нормы расхода красок, алюминия, разрабатывать технологию литья. Однажды приехал начальник производства УИТЛК старший лейтенант Лялин. Предъявил мне очень сердитые претензии, что я плохо слежу за расходом краски. Я говорю. — Мои нормы расхода правильные, я их очень внимательно разрабатываю. — А вот я их проверю, тогда увидим. — Начали проверять. Растворил я краски до такой густоты, какой он требовал. — Достаточно? — Да, давайте красить. — Покрасили окунанием в ванне. Получилась норма расхода больше, чем у меня. Тогда я говорю. — Хорошо, будем работать по вашей норме. — Нет, работайте по прежней.

Во время войны, да и после еще долго, отливали тазы из алюминия, вернее, из смеси чистого чушкового алюминия и дюралюминия, это делали из выбывших из строя самолетов. Сам таз весил около 2,5 килограмм, да литник такой же, т.е. вся отливка весила около 5-ти килограмм.

И вот, однажды, в недоброе утро пошел брак. Рыхлая отливка. На поверхности таза мелкие-мелкие раковины. Я руководствовался книжкой по технологии алюминиевого литья автора Трахтерова. Я ее изучил, что называется, от корки до корки. Все выдержал. Работало две печи, около тонны расплавленного металла в каждой. Обновил и проверил всю шихту. Ее температуру. Обновил покраску кокилей, установил их температуру, а брак идет. К концу смены приезжает Лялин. Посмотрел на гору брака, да как закричит на меня. — Не ешь, не спи, а брак ликвидируй!

А сам уехал. Нужно понять мое состояние. Весь день у печей. От газа разболелась голова. А больше всего меня одолел страх. Ведь моя статья 58-я, снова могут приписать вредительство. И ночная смена прошла со сплошным браком, ни одной годной отливки. Действительно, я не спал и не ел, а брак не ликвидировал. Выросла гора брака выше цеха. Через каждые 10 минут отливки от 12 кокилей – брака 12 отливок. Утром, в начале дневной смены, приезжает Лялин с инженером — специалистом по литью цветных металлов, работающим на авиазаводе по отливке деталей самолетов. На груди у него значок лауреата Сталинской премии. Я обрадовался, но в то же время и страшно было. Если он укажет причину брака, происшедшего по нашей вине, то мне не поздоровится.

Он проверил шихту, температуру печей, обновил каску на кокиле. Опыт проводил на одном кокиле. Начал лить. Первая отливка – брак, вторая тоже. Так до 10 отливок – все брак. — Довольно, — говорит специалист, — все ясно. Пойдемте в контору.

Начал вести беседу с нами по алюминиевому литью. Как я ни устал от бессонной ночи, двух смен около печей и кокилей, от газа болела голова, но записывать я начал каждое его слово, как стенограф. А записывать хорошо конспекты я научился в институте. Ну, а уж тут и поневоле запишешь все, что в твоих силах. Записывал все и думаю – все, что я знаю из Трахтерова, и все я это выполнял. Ничего нового он не сказал. А он, окончив беседу, говорит. — Ну, вот и все. А теперь вы меня спросите – «Что же нам делать?» Я и сам не знаю. У нас на авиазаводе тоже так случается – пойдет сплошной брак. Все выдерживаем по технологии, а брак идет. Тогда мы останавливаем цех на 4 часа, потом снова запускаем, и брака не станет. Вы остановите цех на одну смену, а потом снова начните.

Мы так и сделали, и брака не стало. Почему так получается, я до сих пор не могу понять и не знаю. Но, что этот специалист спас меня от большой неприятности, это совершенно ясно. Лялин часто навещал колонию. Однажды, он заявился в маленькую нашу конторку вместе с капитаном-военпредом. Начал ко мне придираться, что у меня технической документации нет, что не оформлены технологические процессы. Сколько можно терпеть! Я ему резко ответил.— Каково производство, такова и технология. Работает полторы тысячи человек, а технический работник один. Разве может один все успеть? Да по Сеньке и шапка.

Он на меня уставился глазами, а военпред быстро вышел из конторки. Лялин стоит передо мной и молчит. Открывается дверь, показывается голова военпреда, и он, обращаясь к Лялину, говорит. — Семен Яковлевич, пошли.

И Лялин вышел. Тут только до меня дошло – как это черт попутал меня сказать: «По Сеньке шапка». Теперь, непременно, меня в этап отправят. Но разве я знал, что он Семен! Время шло, но ничего плохого ко мне не предпринял.

К зиме мне жена передала валенки. Вижу, что не эти валенки она мне передала — малого размера, белые, головки загнуты кверху. Но кто обменял на вахте? Конца не найдешь. Уговорил кладовщика, он мне обменял на подходящие. Теперь и я с валенками. В колонию прибыл заключенный – бывший главный конструктор ЦАГИ – Оттен Петр Леопольдович, из группы Андрея Николаевича Туполева. Вся группа Туполева в течении трех лет помещалась в отдельном доме. Их отправили в Москву, а этот, по фамилии – француз, хотя по-французски говорить, кажется, не мог, а по-русски говорил чисто. Его оставили досиживать присужденный ему срок.

Стали в нашем маленьком техбюро два конструктора и один технолог. Оставаясь наедине с Оттеном, я спрашивал его о том, что якобы, как говорят в народе, Туполев продал чертежи на самолет. — Это надо продать целый вагон чертежей, что совершенно невозможно, — ответил он.

Все руководящие работники жили в отдельном бараке. Помещалось в нем человек 80. посреди барака была выложена большая плита. На ней готовили кашу и сушили валенки. Наложат валенки на плиту, прижимая к кирпичной трубе, до самого потолка. Иногда эта куча сваливалась, и валенки оказывались сырые и холодные на полу. В основном жили здесь инженеры, врачи, педагоги, бухгалтеры, экономисты, в большинстве 58-я статья. Среди уголовников мы считались фашистами. Когда кто-нибудь спрашивал какого-нибудь блатного, где живет кто-то, он покажет пальцем и скажет. — А вот там, где фашисты живут, - по их мнению, мы-то фашисты, а они, хоть и воры, но советские люди.

Каждую неделю у нас проходил шмон. Неожиданно появляются в дверях надзиратели и кричат: выходите все из барака. При выходе обшарят тебя. Когда возвращаемся в барак, то видим – вся постель перевернута, перетрясена. Если где-нибудь в щелочке тумбочки был маленький обрезок из ножовки, которым мы отрезали хлеб, то его обязательно найдут и заберут. Удивительно то, что в цехах и молотки, и топоры есть, а вот ножичек, чтобы отрезать кусочек хлеба, держать нельзя...

Однажды к нам в барак во время зимней бури залетели два воробья. Как мы были все рады! Ведь это с воли дорогие наши гости. Каждый старался бросить им крошечку хлеба. Как приятно видеть у себя около ног на полу крошечных прыгающих пташек. За зиму они так привыкли к нам, хоть бери их в руки. Только приходим с работы, так каждый ищет – а где наши друзья. Прошла зима, наступил март месяц. Стало пригревать солнце. И вот вечером все решили — завтра их выпускать на волю. Настал воскресный день. Открыли настежь двери. Ждем. Ну, думаем, сейчас они вырвутся из заключения. Не тут-то было! Воробушки и не думают вылетать. Вооружились полотенцами и начали их выгонять. Летают мимо дверей, но на улицу никак вылетать не хотят. Наконец, нам удалось их выдворить. После этого нам стало скучновато. Было все таки маленькое развлечение.

Был еще такой случай. Шел я в литейный цех. На крышу конторы сел голубь. В колонии вообще ни разу не появлялся голубь. Заключенные-подростки стали бросать в него камни. При моем подходе к цеху, голубь с конторы прилетел и сел на открытую дверь литейки. Я протянул руку и спокойно взял его. Голубь, видно, был домашний. Принес я его в барак. Приблизил к лицу, он клювом своим тянется к моему рту. Так, видно, приучили его подкармливать. Стал он в бараке жить. Все его подкармливали. Как хорошо, живая, вольная птица вместе с нами. Прошло какое-то время, то один, то другой стали высказывать недовольство – голубь оставлял после себя следы то на одеяле, то на подушке. Стали его поругивать. Жаль мне его. На улице зима, мороз. Выпустить его на мороз — он может замерзнуть. Узнаю при разговоре с вольнонаемным начальником производства Степановым, что он держит голубей. Предложил я ему его. Он согласился и взял его в свою стаю. Так голубь снова попал в руки. Я был доволен, а в бараке снова стало скучно.

Однажды, откуда-то забрела к нам кошка. Ну тут уж все принялись создавать ей условия для жизни. Поставили среди барака ящик, постелили постель. Она была беременная. Появились на свет четыре котенка. Ну, совсем развелся у нас животный мир. Все были довольные и радовались этому явлению. Проходя мимо, обязательно останавливались и гладили их. Ну, уж в пищи они не нуждались. Котята подросли, стали очень красивые, и мы их всех отдали вольнонаемным.

При оборудовании колонии, чудом уцелело одно дерево – ива. Каждое лето она своей зеленой листвой ласкала наш взор и напоминала природу на воле. И вот, однажды появились на ней крупные гусеницы величиной с палец. Они начали пожирать листву. Как только мы это заметили, принялись ее спасать. Длинными шестами с подвешенными и подожженными тряпками поджаривали, сбивали с веток гусениц. И не успокоились до тех пор, пока не уничтожили всех гусениц. Так дорого было для нас это дерево.

<...> Было на территории лагеря маленькое подсобное хозяйство – лук и грядки огурцов. Ведал этим хозяйством наш заключенный, бывший директор совхоза, по образованию агроном – Мерлин Александр Ефимович. Сидел тоже по 58-й статье. Срок 8 лет. Я не знаю, кому шли эти огурчики и лук, но заключенным они не попадали. Наши кровати были рядом, жили мы с ним дружно, часто вели откровенные беседы, верили друг другу. И вот, несколько раз вечером приду к нему на огород, сидим на земле, я вижу грядки, они хорошо ухожены. Как хочется съесть хоть один огурчик, но он же не предлагает, а просить я не могу. И так я ни одного огурчика у него не попробовал. В душе я был на него за это злой.

В разговоре с инженером, азербайджанцем Нурдиновым Алексеем Алексеевичем, сидевшим по 58-й статье сроком на 10 лет, я упомянул, что хорошо бы поесть хоть немного кисленького. Он работал в какой-то лаборатории. — А я тебе, Владимир Ефимович, дам лимонную кислоту. — Дал мне несколько камушков. Я стал их дробить и небольшими кусочками класть в стакан с чаем. Так хорошо стало во рту. Я и стал принимать эту кислоту. То ли от этой кислоты или еще от чего, не знаю, появились острые боли в животе. Периодически, то возникает сильная боль, длится часа полтора и прекратится. При болях не мог находиться на работе, иду в барак и лежу до исчезновения боли. Так я долго мучился, пока один немец – Шульц, тоже 58-я статья – не подсказал, что делать. В то время был открыт ларек внутри колонии, где продавали заключенным молоко. — Покупай молоко, квась и ешь простоквашу. — Я так и поступил. Ежедневно пил простоквашу. Прошло какое-то время, я не помню, и боли прекратились. К врачам я не обращался. Питание в колонии было слабенькое. Если во время войны иногда попадали коровьи губы, уши, потому что давали продукцию оборонного значения, то после войны – одна баланда и каша из жмыхов от льняных семян. Сначала, после одной баланды, при появлении в колонии плиток желто-оранжевого цвета мы так обрадовались, что даже с машины стали воровать. Я тоже стащил одну плитку. Положил под подушку , отламывал кусочки и грыз их. Но, вот как пошла каша из этих плиток и утром, и в обед, и на ужин, и больше ничего... Так продолжалось несколько месяцев. Невозможно представить, как она опротивела всем, даже глядеть на нее не хотелось, не только есть.

Такая же ситуация получилась с рыбой скумбрией. Прекрасная рыба, мясистая и на вкус хорошая. Но она была единственным блюдом круглые сутки в течении почти шести месяцев. Как она надоела! Уже после выхода на волю я не мог без отвращения глядеть на

консервы из скумбрии в магазинах. Вот так, прекрасный продукт можно превратить в противный и нежелательный для человека. Но голод не тетка, будешь есть все, что подадут.

Внутри колони были расположены погреба для хранения овощей и продуктов. Около погребов нарос бурьян. Я иногда вечером после работы зайду в этот бурьян и погреюсь на вечернем солнышке. Старался быть незамеченным стрелку на вышке. Но, однажды, когда я

поднялся, стрелок меня увидел, направил на меня винтовку и кричит. — Иди сюда! — Повинуясь ему, я пошел по направлению к вышке. Когда я подошел близко к вышке и запретной зоне, он крикнул. — Стой! – а сам винтовку держит, направленную прямо на меня. — Я могу тебя застрелить, ты будешь у меня на брюхе ползать.— Сам материт меня. Молниеносно я сообразил, что я наделал. Дурак, семь лет сижу в лагере и знаю, что нельзя быть около запретной зоны, стрелок может смело стрелять безнаказанно. Он на меня кричит, а сам поглядывает куда-то вдаль. Я оглянулся и увидел — идет охранник. По национальности татарин. Этот охранник был добрым для заключенных. Он взял меня за руку и повел от запретной зоны. — Как ты сюда попал? — спрашивает меня. Я ему объяснил, как было дело. — Ну, ты грейся, только стрелку на глаза не показывайся.

Появился в нашей колонии оперуполномоченный НКВД, некто Арбузов. Начал он карьеру с того, что, если у заключенного по 58-й статье кончался срок, он заводил на него снова дело. Подбирал лжесвидетелей, а такие находились среди заключенных, и снова— суд и второй срок.

Меня не касалось это дело, и я подробно ничего не знал. И вот, однажды, меня вызывают к оперуполномоченному. Я знал, что этот вызов для меня принесет только одни неприятности. Но, куда денешься – пойдешь. Вижу, у него нас столе лежит печатный бланк «Протокол допроса обвиняемого». Мне осталось находиться в лагере еще 2 года. Вот, думаю, снова начинается. Наверное, это несчастье никогда не кончится. Смотрю, он слово «обвиняемого» зачеркнул и написал «свидетеля». Мне стало немного легче, но, как говорится, хрен редьки слаще. Арбузов спросил. — Ты Мелика знаешь?. Да, знаю, уже четыре года живу вместе с ним в бараке. — Ну и как ты находишь его? — Это хороший агроном. — Какой он агроном! Это самозванец! — Нет, это хороший агроном. Я сам видел, в какой порядке у него были грядки огурцов и лука. — А вот он вам продавал гнилую картошку? — Нет, не гнилую, а сырую. Когда ее привезли и свалили, он видит, что она мокрая, а хранить ее ему негде. И он, по согласованию с администрацией колонии, распродал заключенным. Я тоже купил тогда ведро, высыпал под кровать. Она просохла и я ее съел. Если бы она осталась у него, то сгнила бы.

Арбузов записывает, что я говорю. Но, что он пишет, мне не видно — далеко. — Когда был указ о введении ордена «Мать-героиня», пять человек читали газету, в том числе и ты был. Сажин спросил, где она будет его носить, а Мерлин рукой показал, где будет носить? —

Нет, гражданин начальник, этого никак не могло быть, потому что газету читаем только по одному человеку и молча передаем другому. Никогда не делимся друг с другом, что читаем.

Арбузов записывает и задает третий вопрос, вернее, утверждение, что это было. — Когда Сталин выступал перед выборами в 1946 году по радио, Мерлин выключил радио? — Нет, этого никак не могло быть. Чуть не за полчаса мы знали, что будет выступать Сталин. Все были уже в бараке, молча сидели каждый на своей кровати. Во время речи Сталина мы даже не глядели друг на друга. Когда Сталин кончил речь, мы еще несколько секунд посидели, сразу все поднялись и пошли из барака.

Арбузов опять записал мои слова. Дает мне подписать протокол допроса. Я, уже по прошлому опыту зная их дела, стал читать и вижу, что он написал не то, что я говорил, а то, что ему хотелось. Тогда я ему говорю.— Гражданин начальник, вы написали не то, что я говорил. — Так что, ты не хочешь подписывать? — Нет, я подпишу, только вы напишите, как я говорил. — В ответ матерная ругань. Потом говорит. — Вон отсюда, без тебя обойдемся. —И я вышел.

После этого ни писем от семьи не пропускали, ни свиданий, когда приезжала жена, мне не давали. Мерлину оставалось сидеть восемь месяцев. Жаль мне его, и хочется сказать ему о случившемся, но опять думаю, а вдруг это какая-то провокация. От них можно всего ожидать.

Со мной в бараке жил Василий Цупиков. У него был срок в 10 лет. Раньше, еще до заключения, он жил в соседнем доме о мной. С ним я был в хороших отношениях. И захотелось мне поделиться с ним печальной новостью. — Вася, говорю, меня вызывал оперуполномоченный по поводу Мерлина. — И меня вызывал. — Ты подписал протокол? — Подписал. —А ты читал, что он там написал? — Нет. — Так ты же, Вася, топишь человека ни за что. Ведь он там написал не то, что ты говоришь, а совсем другое. Я ведь не подписал протокол потому, что он та написал совершенно не то, что я говорил. И он за это выгнал меня из кабинета. У Васи образование ниже среднего. Простой человек. — Что же мне теперь делать? — А теперь, Вася, повезут тебя на суд. И на суде ты покажешь то, что у тебя есть на самом деле. Ты не знаешь, что там написано, поэтому покажи, только действительно, как ты его знаешь, тогда ты будешь прав.

Мерлина увезли в тюрьму, а еще позднее я узнал, что его судили и снова дали ему восемь лет. Прошло какое-то время, меня снова вызвали к оперуполномоченному. Вижу – оперуполномоченный не Арбузов, а другой, который етыре года тому назад был у нас

оперуполномоченным. Я знал его как хорошего, добросовестного человека. К заключенным он относился по-человечески. Я обрадовался, что это не Арбузов, а еще больше тому, что с ним вместе сидит прокурор по надзору. Уж теперь запишет то, что я скажу.

Задает мне те же самые вопросы, что и Арбузов, да еще кое-то добавил. Все по делу Мерлина. Он записал мои показания. В протоколе я прочитал то, что говорил. Я подписал со спокойной совестью и вышел. Стал говорить с Цупиковым, рассказал, как было дело, а он мне говорит, что его вызывали и накричали, что раньше у оперуполномоченного говорил одно, а теперь другое. Так и должно было получиться, ведь он не знал, что написал в протоколе Арбузов.

Собрали нас 12 человек, посадили в машину и повезли в город. Поместили в коридоре и по одному начали вызывать. Меня вызвали последним. Идет суд. В глубине сцены сидит Мерлин. Впервые я его увидел после колонии. Уже пять месяцев он находится в тюрьме. Вид у него куда хуже, чем был в колонии, когда он работал на подсобном хозяйстве. Увидев меня, он кивнул головой, как бы спрашивая меня, за или против я буду говорить. Я не знал значения этих взмахов головой, но кивнул ему в ответ. Показываю суду, что из себя представляет Мерлин. Говорю. — Я злой на него, мне так нужно было съесть хоть один огурчик, но он не дал. Но он поступил правильно. Охарактеризовал его положительно.

После этого выступил прокурор: обязанностью прокурора является не только обвинять подсудимого, но и помогать суду разбирать дело по существу. Моя помощь будет такой, что я отказываюсь от обвинения. Потом выступил адвокат: из 12 человек 9 высказались за подсудимого, только 3, сводя с ним личные счеты, клевещут на него. Я предлагаю привлечь их к ответу за клевету.

Спрашивают Мерлина, будет ли он возбуждать против клеветников дело. Мерлин отрицательно машет головой. Суд постановил: оставить в силе прежний приговор, досиживать ему осталось три месяца, а новый приговор, где ему давалось еще 8 лет, отменить.

Не прошло еще и трех месяцев, как я получил открытку от Мерлина с какой-то станции, название не помню. Он пишет: «Дорогой Владимир Ефимович, я уже на свободе. Получил чистый паспорт, куда хочу, туда и еду. Купил корзину вина, вот сижу и пью. Теперь я убедился, что есть хорошие люди». У Мерлина родной брат – армейский полковник, живет в Ленинграде. На войне потерял ногу. Когда он узнал, что его брат вторично осужден, он немедленно приехал и обратился к начальнику областного НКВД, полковнику Захарову, с помощью которого и пересмотрели дело Мерлина. Если бы не брат-полковник, сидеть бы Мерлину второй срок, как бывало с другими осужденными.

У нас бывали частые перерывы снабжения хлебом, иногда по 2-3 дня, и были даже по 14 дней. Кто получает передачи, те еще перебиваются, а остальные живут на одной баланде. И вот, после такого перерыва дадут сразу хлеба дней за пять. Хлеб черный, сырой, корка отстает. Многие не выдерживали, наедались, как говорится, «от пуза». В результате — заворот кишок, поносы и многие умирали. Зимой на сани, летом на машину укладывают поленницей с биркой на ногах и увозят куда-то закапывать. Умирали от дистрофии люди.

Дошедшие до последней стадии истощения назывались «доходягами». Это были ближайшие кандидаты на тот свет. Они не только физически, но и психически становились ненормальными. С котелками ходят по отхожим местам, собирают остатки,

потом промывают и едят.

Дочь моя Светлана училась уже в 8-м классе. Училась Светланочка отлично. Писала мне, что закончит школу с круглыми пятерками, кандидат на золотую медаль. Директор школы, будучи на курорте, прислал на школу открытку, на лицевой стороне которой написал – «Лучшему ученику», и она была вручена Светлане. Эта открытка хранится у меня в альбоме. Заканчивает школу отлично, но вот аттестат зрелости ей задерживают, не вручают. Все ее сверстники по классу разъехались по разным местам и подали заявления в учебные заведения для продолжения образования, а она все ждет аттестат. И вот ей вручили аттестат, еще наряду с пятерками поставили две тройки и две четверки. Умышленно задержали аттестат и снизили оценки, чтобы она, как дочь «контрика», не поступила в ВУЗ. Сознавая причину случившегося, она мне пишет: «Я получила аттестат зрелости, какой я заслужила, но не по своей вине».

Еще до ареста я заготовил пять кубометров дров при железнодорожном училище, где я преподавал по совместительству. Деньги за дрова были уплачены, но вывезти я их не успел. После моего ареста жена пошла в училище, чтобы получить дрова. Но ей директоручилища в грубой форме заявил: контрреволюционерам мы дров не дадим! Вот так, и осталась моя семья без топлива, а зима в 1942 году была морозная. На дворе декабрь и январь. В довершении всего, их выселили из ведомственной квартиры, лишив единственной комнаты, которую они занимали. Вынуждены были переехать в районное село Купино. Что значит переезд женщине с тремя нетрудоспособными – двумя детьми и старухой матерью! Она не могла получить необходимой помощи от людей, хотя были такие хорошие люди, которые и желали бы помочь, но страх, что их будут преследовать за связь с семье «контрика», не давал им это сделать.

Но и тут жена долго не проработала. Ее уволили по сокращению штатов и лишилижилья. Снова переезд в Павлодар. Устраивается в аптеку. Зарплата аптечному работнику фармацевту была невысокая – 500 рублей. На 4-х человек это, конечно, было мало. Было очень трудно жить, но это еще не все. Ей часто не додавали продовольственные карточки, заявляя, что карточек не хватило. Пользуясь ее положением, недобрые люди, что хотели, то и делали.. В Павлодаре опять уволили по сокращению штатов, но после ее увольнения сразу же на ее место приняли своих знакомых. Был закон, чтобы с двумя детьми не увольняли с работы, но где же тут искать закон! Он попирался во всех направлениях.

В 1947 году Светочка тяжело заболела. Мать многократно обращалась к врачам непосредственно и через печать, но никакой помощи не добилась. А болезнь все больше и больше прогрессировала. Не отказывают, и не помогают. Тогда жена написала мне об этом в колонию. Я из колонии написал заявление на имя министра здравоохранения СССР, тогда министром был, мне помнится, Семашко. В письме написал, что я изолирован от семьи, никакой помощи оказать ей не могу. «Вот, уже около года, моя дочь тяжело болеет, и никто из медицинских работников не оказывает ей помощи. Мы говорим – цветы нашей жизни, но при чем здесь дети, если я

изолирован. Заживо гниет девушка-комсомолка 17 лет. Прошу вашего вмешательства», — написал я.

По этому письму ее сразу вызвали в Омск на консилиум, который назначил хирургическую операцию в городе Свердловске. По прибытию в Свердловск, ее в тот же день оперировали. Мне потом написала врач-хирург: «Если бы Светлану привезли в то время, когда рак развивался только внутри кисты, она была бы здорова на 100%. Вся беда в том, что ее опухоль загнила и разложилась. В настоящее время она скаждым днем тает и у нас она погибнет». Вот так она и умерла. Еще одна жертва сталинской эпохи.

Жене снова пришлось переехать в Славгород. Аптека не располагает квартирой. Поместили временно в коровнике, т.е. там, где когда-то помещались коровы. От имени сына жена написала письмо на имя Сталина, примерно такого содержания: «Дядя Сталин, нам жить негде, помоги нам в получении жилища». Попало ли это письмо Сталину, или нет, но из Барнаульского крайисполкома пришло указание в Славгородский горисполком об оказании помощи. Правда, в письме Сталину не было указано, что у него отец репрессирован по 58-й

статье. Тогда в Славгороде предоставили ей для жилья кладовку.

Плохо и мне жилось. Зимой в бараке холодно, окна маленькие и те обмерзли. Я часто простужался. Спать ложился, засунув ноги в рукава пальто, но и это не согревало. А тут еще масса клопов, приходилось из матраса солому вытряхивать, а самому залезать в

матрасник, завязывать его изнутри и так лежать. Но и это не спасало. Они залезали внутрь и кусали. Когда уже все заключенные барака заявят протест администрации, назначили трехдневная газовая обработка барака. В это время спи прямо под открытым небом. Это мероприятие проводилось только летом. Правда, после трех суток газовой обработки, масса клопиных трупов на полу, но все равно, через небольшой промежуток времени, они снова беспощадно ели нас.

В таких условиях я часто простужался. В одно время у меня появилось много фурункулов, на носу какое-то рожистое воспаление – так назвали врачи в санчасти. Стоя в очереди на прием у врача, я почувствовал себя плохо, и только посадили меня в кресло, я потерял сознание. Когда я пришел в себя, все лицо мое было мокрое. Это врачи брызгали на меня водой, чтобы привести меня в чувство. После это мне заключенные товарищи помогли дойти до барака. Физически я очень ослабел, потерял сон. Спать совсем не стал: лягу и с вечера до утра ни на минуту не засну. Никуда я не обращался и в таком состоянии выполнял свои обязанности технолога.

И вот, встретившись со мной, вольнонаемная врач спрашивает меня. — Что с тобой, Кремнев? — Не знаю, доктор, я совсем не сплю. —Тебе надо утром и вечером обтираться холодной водой. —Утром обтираться – это понятно, на день бодрость придает, а вот на ночь то зачем? Я и так всю ночь не сплю, бодрый. — Надо.

Все-таки я усомнился. Спрашиваю у второго врача, она постарше первой. Эта то же сказала, что надо и утром и вечером обтираться. Ну, думаю, раз надо, значит, надо. Я уже превращался в «доходягу». А настроение у меня паршивое. Я сам мучаюсь и семья страдает ни за что. Жить не хочется. В то время я желал конца, но только такого, чтобывсе разом, хотя бы луна свалилась на землю и раздавила бы все и вся. Но пока жив, надо жить.

Я обращаюсь к брату в Новосибирск, хотя знаю, что и на воле у них с продовольствием плохо. Прошу их: «Соберитесь вместе, помогите мне хотя бы немного чем-нибудь. Если сейчас не поможете... то потом уже никакая помощь мне не потребуется». Выслали они мне кусок свиного сала грамм 500 и с килограмм меда. Начал принимать я в день по чайной ложке меда и маленький кусочек сала. Да к тому же, в это время администрации колонии выписала мне на месяц усиленное питание – кусочек омлета, грамм 50 в день. Омлет из американского яичного порошка. Начал энергично обтираться и утром, и вечером. Через три дня я не только не спал, но даже лежать не мог. Все тело мое очень больно щиплет и колет. Я понял это и стал умеренно, без нажима обтираться. Вот так, каждое утро и вечер я проводил эти процедуры. Поздняя осень, холодно, длинный умывальник стоит в пристройке к бараку на улице. А я без рубашки там занимаюсь. Слышу, голос раздается. — Кремнев-то с ума сошел, на морозе без рубашки обтирается. — А что мне оставалось делать?

Наступил 1950 год. Последний год моего срока. Каждый прошедший месяц на самодельном календаре я густо зачеркивал. Все ближе-ближе декабрь. Какое радостное чувство в ожидании конца этого страшного бытия! В колонии для освобождающихся ларек принимал заказы на приобретение необходимых предметов – рубашек, брюк, валенок и так далее. Я приобрел три пары валенок –себе, жене и сыну. Свои вещички да валенки заняли два чемоданчика, сколоченные в колонии.

И вот, 1 декабря, день, к которому я стремился 8 лет. Меня вызывают на вахту с вещами. Как раз наступил конец рабочего дня. Один вольнонаемный экономист, комсомолец Коля, взялся меня проводить. На вахте дежурный надзиратель осмотрел мои вещи, открыл дверь и сказал.— Выходи. — Трудно передать словами, какое чувство меня охватило. Видеть свободный простор – это что-то невероятное. Радость бесконечная. Но, при подписании обходной, начальник КВЧ (культурно-воспитательной части) мне сказал: Ну, Кремнев, будь осторожнее, там за каждым твоим словом будут следить.

С чемоданами в руках я вышел за вахту. Комсомолец побежал вперед, чтобы задержать на остановке проходящий автобус и подождать освободившегося из заключения. Я подошел к переполненному автобусу, пассажиры приняли у меня чемоданы, и я вошел в автобус. Встал около двери. Очень тесно. Один пассажир наступил мне на ногу и сказал: — Извините, пожалуйста. — Ничего, говорю.

А сам думаю: «Да ты мне на голову наступи, и то я не буду обижен, у меня такая неописуемая радость». К автобусу от колонии я шел без оглядки, как бы поскорее от нее подальше и не видеть ее. Это не то, что в кинофильме Василия Шукшина «Калина красная». Там освободившийся вышел из лагеря, остановился, повернулся лицом к лагерю, посмотрел, встряхнулся и пошел. Это ведь не дом родной, на который с чувством горечи расставания хочется еще разок взглянуть.

Продолжение следует...

Источник