Наказанный народ. Немцы

22 июня 1941 года фашистская Германия напала на Советский Союз. А 28 августа вышел указ Президиума Верховного Совета СССР «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья» в другие края и области. Указ содержал прямое обвинение немцев Поволжья в пособничестве агрессору.

«По достоверным данным, полученным военными властями, среди немецкого населения, проживающего в районах Поволжья, имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов, которые по сигналу, данному из Германии, должны произвести взрывы в районах, населенных немцами Поволжья, — говорилось в тексте указа. — О наличии такого большого количества диверсантов и шпионов среди немцев Поволжья никто из немцев, проживающих в районах Поволжья, советским властям не сообщал, следовательно, немецкое население районов Поволжья скрывает в своей среде врагов советского народа и Советской власти. В случае если произойдут диверсионные акты, затеянные по указке из Германии немецкими диверсантами и шпионами, в Республике немцев Поволжья или прилегающих районах случится кровопролитие, Советское правительство по законам военного времени будет вынуждено принять карательные меры против всего немецкого населения Поволжья. Во избежание таких нежелательных явлений и для предупреждения серьезных кровопролитий Президиум Верховного Совета СССР признал необходимым переселить все немецкое население, проживающее в районах Поволжья, в другие районы с тем, чтобы переселяемые были наделены землей и чтобы им была оказана государственная помощь по устройству в новых районах».

Все без исключения немецкое население СССР подверглось депортации. Их депортировали в Казахстан, на Алтай и в Сибирь. На сборы давались всего сутки. Каждого переселенца планировалось наделить участком земли. Но по факту все мужское население отправлялось в трудармию, а женщины оставались с детьми без средств к существованию.

ТВ2 приводит воспоминания ссыльных немцев, которые хранятся в музее «Следственная тюрьма НКВД». Стилистика воспоминаний полностью сохранена.

Нейман (ур. Штраух) Евгения Александровна(1925-2010 гг.)

Евгения Александровна Нейман (ур. Штраух) Фото: предоставлено музеем "Следственная тюрьма НКВД"

— Я, Евгения Александровна Штраух, родилась 21 января 1925 года в Саратове. Мои родители, Александр Петрович и Мария Ивановна 1905 года рождения, жили в любви и согласии. Я — единственная любимая дочь в семье. Папа работал кладовщиком на заводе тракторных деталей, дедушка кучером, мама трудилась при заводской больнице. Здесь же при заводе мы занимали крошечную комнатку. Я училась в 41-й средней школе Саратова. Тяжело давался русский язык. Богатства никакого не было, жили скромно.

Летом 1938 года мы с мамой отправились на базар за продуктами. День был жаркий. На базаре было людно, нам пришлось долго стоять в очередях, я лакомилась мороженым, а мама настолько устала от летнего зноя, что ей уже ничего не хотелось. Мы с трудом добрались до дома. Упав в изнеможении, она выпила холодного молока, а к вечеру у нее поднялась температура. Когда мама обратилась в больницу, ей поставили диагноз — туберкулез. Через полгода отец привел в дом другую женщину — Александру Сергеевну Волкову. Мачеха изо всех сил старалась наладить отношения со мной, старалась смягчить душевную боль, и ей со временем это удалось. Возвращаясь с работы, она всегда мне приносила гостинец, заботилась, как о родной дочери.

Александр Петрович и Мария Ивановна Штраух - родители Евгении Александровны Фото: предоставлено музеем "Следственная тюрьма НКВД"

В первых числах сентября 1941 года в скотских вагонах поезд мчал нас на восток в суровую Сибирь. Вагоны были переполнены, благо, нам место досталось напротив двери, иначе задохнулись бы от вони и духоты. Вещей было немного, взяли самое хорошее. Высадили нас на станции Ояш, у поселка Антоновка Новосибирской области. Дедушка, Петр Штраух, ехал в поезде с нами, но куда его высадили, что с ним было дальше, неизвестно.

Отца моего взяли в колхоз работать. Там он числился до нового года. А 27 января 1942 года его забрали в трудармию на строительство железной дороги Абагур-Тайшет. Суровые климатические условия, непосильный труд, голод вели к высокой смертности. Уже через некоторое время он обессилел, перестал выполнять наряд – задание. Нормы питания в трудармии устанавливались по нормам ГУЛАГа. За невыполнение труднормы пайка хлеба урезалась.

И вот, как-то в феврале женщины мне говорят: «Женя, беги домой, отец твой вернулся». Я побежала. По улице, тяжело опираясь на костыли, с трудом передвигая ноги, шел худой, весь обмороженный человек, в котором я с трудом узнала своего отца. С трудом мы дошли до моей комнатки. Мне пришлось обменивать свои платья на молоко и другие продукты для него. Через два месяца он уже мог ходить с палочкой. А в мае его вновь забрали. Мы не увиделись уже никогда.

Я осталась одна, работала в колхозе. От отца однажды пришло письмо, в котором он сообщал, что его вторая жена прислала деньги на продукты, но их украли в зоне. И что он болен цингой и просил прислать чеснок и лук. Я помочь отцу уже ничем не могла. Из отцовских вещей остался один добротный костюм, но он просил хранить его до самого «черного дня», да и чеснок в Сибири весной достать не было никакой возможности. Позже брюки я обменяла на картошку и посадила огород. Появилась надежда, что вторую зиму будет легче выжить. Картошка буйно цвела, когда нас в июле посадили на баржу и отправили вниз по Оби. С собой разрешили взять только ручную кладь.

Баржа со спецпереселенцами в Тогуре на реке Кеть Фото: foto-memorial.org

Народу на баржах и в трюмах было так много, что даже переставить ногу или пошевелить ею не было возможности. Люди терпели до последнего, не сходили со своего места, чтобы не потерять его. Все держались семьями, с родственниками, а я одна – одинешенька…Тех, кто в пути умирал, чаще всего выбрасывали за борт, не предавая тело земле. Мне было так страшно. В пути председатели колхозов набирали себе работников. Выбирали как рабов: сильных и крепких. В Каргаске председатель колхоза из Киндала взял меня и еще трех девушек на покос. Расселили по людям. Самое трудное, оказалось, пережить моральное угнетение, дискриминацию по отношению к немцам — «фашистам». Власти и не пытались объяснить местному населению, что советские немцы не несут ответственности за развязанную Гитлером войну. Это усиливало неприязнь к депортированным не только коренных жителей, но и тех, кто совсем недавно сами были спецпереселенцами.

Нас вообще за людей не считали, унижали, обзывали фашистами. Но сам председатель колхоза был, казалось, добр по отношению к нам. Он в некоторой степени позаботился о питании, предложил рабочую одежду.

Когда закончился покос, приехал из Каргаска вербовщик из «Торгплодовощи» набирать рабочую силу. Нужно было тесать клепку. Завербовал нас всех. Мы валили кедрач, пилили чурочки поперечной пилой или «лучком», потом чурочки раскалывали. Нам платили небольшие деньги. В Старом Киндале был организован промкомбинат по пошиву одежды, обуви и пимокатный цех.

Нас определили заготавливать дрова для мастерских. Лес пилили двуручной пилой, обрубали сучья, а вывозили на быках. Бык – упрямое животное, погрузив дрова на сани, мы «упрашивали» быка тронуться с места, но безуспешно, нам приходилось подтаскивать бревна к быку, мы тянули быка, а он сани. Шестнадцатилетние девчонки, мы не имели понятия, как заставить работать это животное. Сейчас не могу себе представить, как нам тогда удавалось выполнять план, а он был жестким, особенно по отношению к так называемому «новому контингенту», к нам «фашистам». Один день лес валили, на другой пилили и кололи дрова на две мастерские.

Ручная раскорчевка тайги на поcелке № 9 Парабельской комендатуры Фото: foto-memorial.org

За своим пайком хлеба я ходила сама и всегда просила продавца дать мне «горбушечку» хлеба и никогда не могла донести его до дома, по крошечке съедала его по дороге. В Киндале я жила с Зоей Карле (она работала бухгалтером в промкомбинате). В выходной день мы ходили в лес за красноталом, а после работы вечерами плели корзины и сдавали их за хлеб. За одну корзину давали 400 грамм хлеба. Это был дополнительный паек. У Зои был сынишка трех лет, пока мать на работе, мальчик находился дома один и ждал, когда вечером его накормит мать. Увидев хлеб, мальчик закрывал его руками, целовал его и кричал: «Это мой хлеб, мой». Мы с трудом успокаивали его, но потом он «щедро делился» с нами этим хлебом. До сих пор перед глазами эта картина, повторявшаяся изо дня в день.

У Зои муж был немец, тоже находился в трудармии, как оказалось вместе с моим отцом, мы подружились. Сама Зоя русская, поэтому ходатайствовала о своем возвращении в Поволжье. Но ей предложили отказаться от мужа и развестись с ним. Когда она попросила у мужа развод, он повесился. Зоя простить себе этого не могла.

С Зоей мы жили у местного рыбака на квартире. Сам дядя Герасим был человек добрый, но его жена всегда досаждала нам. Повесим на ночь на шесток одежду просушить, она обязательно сбросит ее на пол, утром нам приходится одевать мокрую. А одежда – то была: штаны из мешковины, худая поддевка и чирки (башмаки – прим.ред.), которые уже расползались окончательно. Мы сами заготавливали дрова, носили воду с реки, убирались в доме, но хозяйку это не устраивало, и она выменивала у нас последнюю одежду за картошку. Так мне пришлось обменять последнюю память о маме – сережки с хризолитом.

У меня была еще перина, и вот хозяйская дочь все время у меня ее выпрашивала, а я ей отказывала. «Ну, ничего, — говорила она, — все равно будешь сдыхать с голоду, никуда ни денешься, отдашь». Герасим, бывая дома, после ужина говорил: «Налей девчонкам ухи». Она выловит всю гущу, отдаст собакам, а нам плеснет юшки, но мы и этому были рады, хотя от обиды ком в горле стоял, но хотелось выжить…

Вскоре по вербовке я попала в Вертикосский леспромхоз, встретила Неймана Александра Карловича. И вышла за него замуж в 1946 году. В Вертикосе мы жили в бараке. Здесь жила и семья мужа. Мама Саши — Мария Нейман — работала техничкой в пекарне, бабушка нянчила сына продавца местного магазина. Дедушка просил милостыню, работать он уже не мог. Я была совершенно одна, может быть, поэтому меня все жалели, всегда помогали. Бывало, приду с работы, хлеба уже нет, варить вечером нечего. Мать мужа Мария Нейман видит, что я сегодня не показываюсь у плиты, принесет мне чашечку супа, картошки, заставит съесть.

Мыльджино 50-е годы. Нейман Александр Карлович с Евгенией Штраух Фото: предоставлено музеем "Следственная тюрьма НКВД"

Но все равно муж не мог защитить молодую беременную жену от произвола коменданта. Даже беременной мне давали полный наряд. Лес под валку депортированным немцам выделяли чапыжник, да и норма выработки у них была выше, хоть как старайся, не выполнишь. А вечером в конторе вывешивалась «Молния», сводка о выполнении работ на лесозаготовках, и нас, немцев, всегда «продергивали» за невыполнение нормы, наказывали пайком.

В 1948 году нас перевели в Нюрольский лесоучасток – Мыльджино. После открепления от комендатуры жить стало легче. Теперь я работала бухгалтером, продавцом в магазине, Александр в лесу. Все репрессированные со временем обучились у коренных народов приемам рыболовства, охоты. Каждый уважающий себя мужчина весной добывал рыбу, мясо, ездили утятничать. Вот и муж мой увлекся рыбалкой и охотой. В поселке всегда с нетерпением ожидали весну, нужно починить сети и невод, просмолить лодку и проверить обласок. Каждый день утром в обед и вечером мужики с нетерпением выходили к реке, ожидая ледоход. Ничто не предвещало беды, как обычно Александр уехал на рыбалку 29 апреля 1967 года и не вернулся… Я осталась одна. Дети были уже взрослые, правда, но не все еще жили самостоятельно. Работа, огород, хозяйство, крутилась как белка в колесе.

Воспоминания Евгении Нейман были записаны сотрудницей музея «Следственная тюрьма НКВД» Севилле Кереджи в 2006 году. В 2010 году Евгения Нейман ушла из жизни. У ее детей хранятся правительственные награды: медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.», «50 лет Победы в Великой Отечественной войне» и «Ветеран труда». Судя по данным, никто из семьи Евгении Александровны так и не был реабилитирован.

Вальтер Альбертович Швагерус (1917-? гг.)

скриншот с сайта "Открытый список" Фото: ru.openlist.wiki

— Родился я 18 декабря 1917 года в немецком поселке – колонии Карас (Иноземцево) в Ставропольском крае. Наше поселение было большое и богатое, корни его начинаются еще при Петре I. Семья у нас была 14 человек вместе с отцом и матерью, я был самый младший. В 1940 году я поступил в Ростовский техникум транспорта. По направлению ушел в пароходство, работал вторым помощником капитана. 18 октября 1940 года меня призвали на службу. Служил в 157 кавалерийском полку 24 дивизии. Когда началась война, нашу часть отправили на оккупацию Ирана. Сын иранского шаха учился в Германии в военной академии, и у него были фашистские настроения. И он с шахом не соглашался по поводу политики. У СССР с Персией был договор от 1921 года: если в связи с военными международными конфликтами Персия будет предоставлять территорию враждебным государствам, то без предупреждения СССР будет оккупировать Иран. Шах пошел на капитуляцию, а сын нет, начал оказывать сопротивление. После возвращения из Ирана меня направили на службу в наш полк, который боролся с бандитизмом.

Вдруг 23 сентября 1941 года меня вызывают и говорят — сдайте свое военное снаряжение и отправляйтесь в штаб. Я думал, что меня отправят на Западный фронт. Прихожу в штаб, сижу, жду.

Вдруг вызывают Шмидта, Вебера и других немцев. Нам дали направления отправиться в Армению в Кировокан — там будете, сказали, проходить дальнейшую службу в строительном батальоне. Добрались, как могли, но в Кировокане нет такой части, в Ленинобаде нет, исколесили Тбилиси. Я всем говорю – давайте отправляться на свои зимние квартиры, где раньше служили до начала войны. Приходим туда там наступление на немцев, поляков, западных украинцев — этим людям не доверяли. Но я этого не знал, нас не предупредили, но, оказывается, было указание Верховного Совета — немцев, служащих в военных частях — увольнять. До 30 сентября пробыли в Кировобаде, потом нас погрузили в вагоны и увезли, куда — неизвестно. Мне было 22 года, в вагонах были одни молодые и одни немцы, человек 300. Становилось все холодней, вагоны были телячьи. Где-то на станции выскочили, нашли какую-то бочку, дно пробили, поставили в вагон и стали топить. Первые два дня давали сухари, а потом вообще ничего не давали. На одной станции нашли вагоны с мукой. Открывали их и брали муку. Конвоиры кричат, но никто не слушает. Числа 25 октября нас привезли, открыли, а тут зима – привезли в Киров. Мороз 25 градусов, а воевали мы на юге, были одеты в сапоги, пилотки – были похожи на пленных немцев с картинок. Нас гнали, народ собирается, говорят: «О, пленных немцев ведут».

Пригнали нас в большой деревянный барак, там были двухъярусные нары, одна голландская печка. Загнали нас как селедок в бочку. Как зашли, так все инеем покрылось, даже соломки не было, спали не раздеваясь, берегли одежду от воровства. Нас гоняли на строительство железной дороги, некоторых в мастерские. Конвоя тогда не было, так как мы находились в ведении наркомата обороны, у нас были свои командиры и лейтенанты, ходили строем. Выйдешь на работу в одних сапогах, а мороз под 50 градусов. Тишина, туман: до трех метров человека не видно. Условия ужасные, тоненькие шинели, бани не было. У всех были вши. Затем нам привезли одежду, фуфайки, они были сшиты из всяких разных материалов – синие, зеленые и т.д. Ватные брюки – разноцветные. Там мы оставались до нового года, и одежду привезли уже под новый год. Потом нас стали распределять, некоторые попали на склады, где они достали валенки – это было как счастье. Затем нам привезли лапти, а я даже не знал, как их носить.

Разговорился я как-то с фельдшером, и он мне сказал, что нас будут куда-то отправлять. Нас в мороз погнали через лес, подальше от людей, чтобы никто не видел. Нас было около 230 человек. Пригнали нас в мехлеспункт в поселок Пеляндыш. Отпустили по баракам, пошли все по деревянным баням – париться. Проверяли на вшей, держали в бане по двое суток, не выпускали, а барахло прожаривали на камнях. А в бане как: вверху жарко, дышать нечем, а вниз спустишься, там вши. Потом проверяли, у кого вшей нет, отпускали в барак, давали подушку, одеяло, пододеяльник. Я разместился около печки.

Теперь мы находились под ведением (имя не указано — прим. автора), он на русском разговаривал плохо, мы его всегда дразнили. Приспосабливались к жизни кто как мог. Я работал мотористом, мне было уже легче, так как в лес не ходил, пилил чурки, свет налаживал. Работали много: с утра до вечера. Питались плохо, под снегом гриб найдешь, поджаришь на костре и ешь, иногда у местных картошки просили. Иногда дело доходило до того, что следишь, когда женщина помои выносит— туда накидываемся, кто что успеет схватить.

Когда Вятка вскрылась, нас всех погрузили на баржу и повезли по Вятке, Каме, Волге в село Мурдари, а очень многие ребята наши заболели куриной слепотой. Кое-как добрались, поставили огромную, но очень холодную палатку. Нам сказали, что направляют на строительство ж/д, выстроили нас, перед нами стал начальник строительства, и его жена – прораб, очень строгая сказала: «Здесь вам не армия, здесь лагерь, вы — зэки».

Строительство пролегало через поля — кругом была рожь, чечевица, пшеница — как ее осенью собрали так и оставили до зимы. Проползешь через охрану, намолотишь пшеницы и обратно на трассу, а там делаешь уже что хочешь, охрана не вмешивается. Разведешь костер, поджаришь эту пшеницу.

Потом из нас отобрали человек сто и отправили этапом в совхоз в Ульяновской области. В это время как раз было наступление фашистских войск на Сталинград. Наши гнали весь скот с Украины вглубь страны, и нужно было весь этот скот принимать, а для этого нужно было строить базы и заготавливать корм. Там мы носили сено. Охраны уже не было, и отношение стало другое — стали понимать, что мы не пленные немцы. Также мы там строили базы. Ну а я там приспособился, я на русском говорил хорошо, а были ребята из Поволжья, которые плохо говорили. Я работал гардеробщиком, бригадиром, полеводом. Режим был, зона была, предупредительная, закрытая, собаки бегают, вышки, пропуска. Я там пробыл с 12 июня 1942 по 1948 год.

Неизвестный рисунок спецпереселенца Фото: предоставлено музеем "Следственная тюрьма НКВД"

Супруга моя будущая была мобилизована в этот совхоз, так как он был в распоряжении НКВД. Там было четыре фермы: Октябрьская, Первомайская, Ленинская, Пятисотая лесная колонна. Потом этот совхоз передали в главное управление лагерями ж/д строительства СССР. Девушек туда мобилизовали на прополку и поливку. Мы там познакомились, когда с нас сняли режим, поженились. Когда война кончилась, нас из этой зоны выпустили и переименовали в спецпереселенцев, то есть внутри своей зоны мы могли спокойно передвигаться. Если надо было отлучиться, то спрашивали разрешение. Потом в нашу зону перевели настоящих заключенных: полицаев, старост, бытовые статьи и так далее.

Потом мне дали направление в Томск. Направили на благоустройство города, до 1947 года Томск находился в составе Новосибирской области, потом образовалась область и город стали благоустраивать, асфальтировать улицы. Помню, что тогда не было асфальтоукладчиков, просто привезут машину и асфальт просто граблями раскатываешь.

В 1956 была возможность устроиться по своей специальности, так как здесь было пароходство. Но комендатура меня не пустила, так как каждые десять дней нужно было ходить на отметку, чтобы я никуда не сбежал. Жили мы в общежитии на Пушкина у Белого озера. Койка стоит отгороженная простынею, а рядом другая койка и другая семья живет. Спустя некоторое время вызывают, передо мной бумажка — я такой-то, такой-то, обязуюсь свое имущество не требовать и на прежнее место поселения не возвращаться. Если я такую подписку дам, мне дадут открепительную, и я больше не буду ходить на отметку и могу устраиваться, где хочу.

Потом дали квартиру. Я работал мотористом, в милиции работал по ремонту автомобильных двигателей, потом перешел в автобусный парк.

На сайте «Следственная тюрьма НКВД» не указано, в каком году были записаны воспоминания Вальтера Швагеруса. И нет его фотографии. Но сказано, что в 1961 году он уехал жить в Минеральные воды. В музее хранится фотография брата Вальтера — Виктора Швагеруса. Он работал слесарем в бронетанковых мастерских томского гарнизона. 26 января 1943 года был арестован и приговорен к десяти годам заключения и пяти годам поражения в правах за антисоветскую агитацию. Реабилитирован в июле 1993 года.

Виктор Швагерус с женой. Фото 1939 г. Фото: предоставлено музеем "Следственная тюрьма НКВД"

Бусс Нина Федоровна (1936-? гг.)

— В Томск из Саратова нас привезли 6–7 сентября 1941 года. Нас подселили в проходную комнату. Папу сразу забрали в трудармию. Я помню, как по улицам Сакко и Ванцетти их вели. Мама меня на окно поставила, мне было пять лет, и говорит: смотри на папу, ты, может, его больше не увидишь.

Мама потом боялась, что за ней придут. Родителей же забирали, а детей в детдом. Она все время мне говорила: доченька, запомни, у тебя в Саратове есть родные, Кривошеины. Я это запомнила очень хорошо, думала, что попаду в детдом. Судьба потом распорядилась, что я взяла двух детей из детдома.

Без папы, конечно тяжело было. Мама работала уборщицей в Институте вакцин и сывороток. Мы же еще голодали во время войны. Мама в госпитале у рабочих картофельные очистки покупала, 20 рублей за ведро. Мама прокрутит через мясорубку и лепешек наделает. Соли не было, давали на работе немного соленой воды.

Здание НИИ вакцин и сывороток Фото: memorials.tomsk.ru

А потом папу отпустили. Мама говорила, что он сделал начальнику лагеря музыкальную шкатулку с балериной. Отец был столяром девятого разряда, краснодеревщик. До войны работал в музыкальной мастерской. Они закупали старые пианино и реставрировали их.

Отец вернулся вечером. Мы тогда в Заистоке жили и вдруг к нам поздно вечером заходит мужик: грязный, заросший, вшивый. Я бросилась к нему, говорю: папа! Мама испугалась даже. Рядом с нами по соседству жил участник войны, пришел с фронта, он в МВД работал «медвежатником» и говорит соседям: немец сбежал. И через сутки пришла милиция. Они папу избили и забрали с собой. Папа показал бумажку, которую ему дали в трудармии, а милиционер ее разорвал и бросил. Мама позже эти бумажки собрала.

Мама моя была очень боевая, ее даже любила директор института Татьяна Даниловна Янович. Когда папу забрали, мама пришла с бумажками этими разорванными, и начальница их склеила. Потом позвонила своему знакомому милиционеру по фамилии Чикин и говорит маме: иди туда, муж твой сидит на Соляной.

Татьяна Даниловна Янович. С 1942 по 1954 год директор томского НИИ вакцин и сывороток. По ее инициативе в ТМИ была организована кафедра эпидемиологии, которой Янович по совместительству заведовала с 1947 по 1954 год. Фото: rostgmu.ru

Мама пошла. Папу вывели, а у него вся спина исполосована была. Мама говорит: «У нас в Союзе так издеваться над своими людьми! У меня братья на фронте, если мы в чем-то виноваты, то возьмите нас всех сразу. Расстреляйте и все». Папу отпустили. Но его так избили, что он полгода лежал, не мог ходить.

Потом папу хозяйка, у которой мы жили, устроила на ТЭМЗ, в ремонтную мастерскую. Он всему начальству мебель делал. Его часто в своих целях использовали. Кто платил, кто не платил. В апреле 1963 года он умер. У нас денег на похороны не было, мне мои сокурсники помогали.

скриншот с сайта "Открытый список" Фото: ru.openlist.wiki

<…> Мы на учете в комендатуре стояли. Здание комендатуры было напротив ТЭМЗа. Маленькое, деревянное. Я помню, что в комнате сидят военные в форме. Стоит большая очередь. Всегда шли и думали, что однажды вышлют еще дальше. Когда мне нужно было получать паспорт, то выяснилось, что как ребенок, у которого родители разных национальностей, я могу выбрать себе сама национальность. И меня в паспорте записали: русская. Когда высылали из Саратова, то маме сказали, что она может и не ехать. Потому что русская. Но меня точно вышлют. Мама из-за меня и поехала. Многих в Саратове, кто вышел замуж за немца, но фамилию брал русскую, не ссылали. Высылали как: брали домовые книги и по фамилиям выселяли. Выселиться надо было в 24 часа. Помню, что нас погрузили в машину, не разрешили никому из родни провожать. Мамина мама как стояла, так и упала. Они вывозили ночью, чтобы народ не видел. Квартиру опечатывали сразу, у меня дома котенок остался, но бабушка его забрала.

В Томске кто-то за нас вступался, а кто-то кричал: немцы. В школе называли детьми врагов народа. У меня подруга в школе была Самсонова Катя, ее отца расстреляли. Так вот, подарки в школе раздают: кому шарик, кому варежки. А мы сидим в стороне: дети врагов народа. Но я помню, как все на линейке плакали, когда умер Сталин. Мы же, дети, ничего не понимали.

Лиер Христиана Ивановна (годы жизни не указаны)

— Жили мы неплохо, у нас было свое хозяйство и скотина и сад. Когда началась война, отца забрали на фронт. А через три месяца матери заявили: собраться за 24 часа, вас будут выселять. Сказали взять с собой еды на три дня и ехать на вокзал грузиться в вагоны. За нами приехали, погрузили на повозку, и повезли на лошадях, старший брат в дороге очень сильно заболел и умер. На станции его забрали, и мы до сих пор не знаем, где его похоронили.

Ехали мы в поезде целый месяц, иногда кормили, иногда нет. Когда подъезжали к Уралу наш поезд столкнулся со встречным, произошло крушение и очень много народу погибло. Ехали мы в деревянных вагонах. Так мы доехали до Новосибирска, в этих вагонах везли одних немцев. Затем снова затолкали в вагоны, и привезли в Туганский район. Здесь посадили на повозку, было очень холодно, и повезли по частным домам.

Отовсюду слышалось: «О, это немцев привезли! Ни за что фашистов не пущу», а бабушка моя говорит: «Товарищ председатель, ну застрелите нас, за что нас так мучить, что мы такого сделали». Председатель добился, что в одном доме старушка нас пустила, отварила нам картошки, принесла соломы с улицы. На утро мать пошла к председателю, чтобы дали нам поесть, он говорит: «Вы немцы, вы не имеете право что-нибудь просить». Тогда мать взяла нас за руки и повела из Туганского района.

Старое здание вокзала станции Томск-I, 30-е годы

Шли мы очень долго, пока от холода не стали засыпать, до вокзала было 60 км. Она взяла нас за руки, и мы побежали, чтобы не замерзнуть. Ночью пришли к Томскому вокзалу. Мать пошла по вокзалу милостыню просить – кто одежду дал, кто картошку. Потом она обратилась к начальнику вокзала узнать, где бы устроиться на работу. Он посоветовал пойти в поселок Степановка, и мы пошли. Маму приняли работать в парниках. Поселили нас в трехэтажном доме, в маленькую комнатушку. Там было много клопов, что даже не возможно было спать. Сестра вышла на улицу, постелила себе там и легла спать, простудилась очень сильно и умерла от воспаления легких. Кормили нас плохо: маме давали 400 грамм черного хлеба, а нам по 200 грамм и один раз в день давали «баланду». Позже нас перевезли за реку, там был один барак специально для немцев. Этот район называли Берлин. Нас заставляли разрабатывать землю и выращивать овощи. Мне было десять лет, а я уже работала в поле. В бараке у каждой семьи были свои нары, было так тесно, шаг в сторону уже другая семья. Жили там только женщины с детьми, все мужчины были в трудовых лагерях.

Отец позже рассказывал, что их там заставляли лес пилить тоннами, а кормили только одной селедкой и поэтому они так все опухали, что не могли выполнить норму. Кто не мог, тех расстреливали и засыпали тут же, а весной когда снег таял, трупы собирали и хоронили.

Мать очень боялась, когда кто-нибудь в лагере болел тифом или туберкулезом. Однажды когда в лагере разразилась эпидемия, они пошли с сестрой в лес, нарубили ветки и прутья, вырыли ров, сверху его прикрыли прутьями, а внутри поставили чан, и вот в этой землянке мы спали.

В Берлине мы жили до 1946 года, мать работала сторожем, сторожила гаражи. Там произошел несчастный случай – загорелась проводка. Она испугалась, что ей придется отвечать за это, схватила проводку голыми руками и хотела вытащить наружу, а в итоге загорелась сама. Она упала в снег и кричала: «Караул, спасите!». Когда мы узнали об этом, ринулись туда, а надо было пройти по заледенелому мосту через реку. Мы с сестрой от ужаса соскользнули с моста и упали в ледяную воду. Когда мы вышли из реки, вся одежда на нас застыла, на матери вся одежда сгорела, сестра сняла с себя одежду и кофту и надела на мать. Пока дошли до барака сестра обморозила себе ноги и долго лежала в больнице. Ей сняли кожу с ног. Врачи выслали справку, чтобы отца выслали с трудовой армии, вскоре он приехал. У матери от испуга началось помешательство, ее положили в психбольницу, там она лежала три года. Мы вышли из больницы, а у нас ни одежды, ни еды.

Когда маму выписали из больницы, через два года она заболела, рак желудка и умерла. Пока мама лежала в больнице, мы работали на полях летом, а зимой учились. В нашем совхозе жили одни немцы, лишь руководство совхоза были русские. Когда отец вернулся, он не имел права работать там, где хотел, его комендатура заставила работать в стройотделе КГБ, сначала кочегаром, потом жилищным комендантом.

В 1956 году нас сняли с комендатуры, а реабилитационные справки дали только в 1991.

Когда я уже была замужем, и у меня было двое детей, мы продолжали жить в бараке. Один ребенок спал в ванне, а другой на табуретках. Когда вдруг соседняя комната в бараке освободилась, я обратилась с просьбой в комиссию, чтобы мне дали эту комнату, но мне сказали: «Вы немцы, мы знаем, за что вас сюда привезли». Я сказала: «Что я была еще ребенком, когда нас сюда привезли и не знаю причину, за что нас сослали. Я всю жизнь честно работала на тяжелых работах». Когда заведующая узнала о моем горе, написала в обком партии жалобу. Через месяц пришло письмо с разрешением расширить мне жилье, но мне так и не разрешили вступить ни в комсомол, ни в партию. Так всю жизнь нас и считали врагами народа.

Ермаков Владимир Андреевич (Эйленшлегер Вольдемар Августович, 1934 — ? гг.)

Воспоминания Владимира Ермакова (Вольдемар Эйленшлегер) опубликованы в форме заявления в комиссию по вопросам реабилитации репрессированных граждан 1930-40-50 годов при Донецком горисполкоме Донецкой области. Заявление Владимир Ермаков отправил 17 марта 1990 года.

Скриншот заявления Владимира Ермакова Фото: Музей "Следственная тюрьма НКВД"

— Историческая несправедливость периода сталинизма, охватившая не только видных государственных деятелей, но и целевые национальные меньшинства и национальные республики, представителями которых была и наша семья. Эта несправедливость известна под названием «враг народа», «предатель», «шпион». Этими, ничем не доказанными, обвинениями граждане СССР репрессировались, брались под конвой и и сажались за колючую проволоку без суда и следствия. И иногда расстреливали. Теперь это известно всем из СМИ. Этой участи удостоилась и наша семья. Отец, мать, нас четверо детей и брат матери. Я прошу сообщить мне место проживания живых, место захоронения умерших и реабилитировать всех, кто подлежит реабилитации, в том числе и меня.

Начало репрессий было таким: семью нашу по указу от 28 августа 1941 года принудительно выселили из деревни Лизандергей Энгельского контона Саратовской области. Переселены мы были в Томскую область, Туганский район, Новоархангельский сельсовет, деревня Перовка. Отца сразу забрали в трудармию. Его взяли под конвой, предварительно обыскали, а затем объявили шпионом и вредителем. И еще добавили, что его следовало бы расстрелять, но они должны еще поработать десять лет, чтобы быть оправданными. За это и предлагалась им расписаться в каком-то списке. Это смог сообщить нам отец в письме 1942 года из Красноярского края. Писать и сообщать место нахождения им запрещалось. Второе письмо отец прислал уже из Иркутской области также в 1942 году. Он писал, что их содержат в строгой дисциплине, что делают — секрет. Поэтому прошу комиссию разыскать и реабилитировать моего отца.

После того, как в трудовую армию был мобилизован отец, нас с матерью осталось пять человек. Запасов продуктов не было и не было средств к существованию. Питались мы мороженой картошкой, которую нам разрешили брать в колхозе «Правда». Мать на лето устроилась работать в селе Турунтаево на прополке картофеля. Сколько ей платили, я не знаю, но на харчи хватало. В сентябре 1942 года ее осудили на два года за то, что на поле после уборки хлеба собирала колоски. Ей было приказано явиться в райотдел милиции. Но в тот же день сильно заболел младший брат Саша и через два дня умер, не получив никакой помощи. Ему было год и два месяца. Похоронили его в Турунтаево. Мать собрала нас троих детей и повела в район. Но по дороге выпал снег, начался мороз. Мы чуть не погибли, но случайная подвода довезла нас до деревни Халдеево того же района. В конце декабря 1942 года умерла младшая сестра Эльвира. Также от болезни и не оказания помощи. Похоронили ее в Халдеево.

После похорон мать пошла работать в колхоз и однажды, идя с работы, спрятала в рукавице 400 грамм ржи. Но была поймана бригадиром Нюрой. Приговор — два года лишения свободы. Мать была взята под конвой в январе 1943 года и я с сестрой не видели ее больше года. Мать вернулась с опухшими ногами и больная. Сказала, что ее опустили по болезни. Сейчас я в это не верю. Мне кажется, что она сбежала с места отбывания наказания. Из Колпашево или Нарыма. В конце мая 1945 года она умерла от болезни и отсутствия медицинской помощи. Мы похоронили ее в деревне колхоза 2-я Весна.

Спецпереселенцы пашут под присмотром коменданта Фото: foto-memorial.org

После смерти матери и сестер нас осталось двое: я и моя сестра Ирма. Попасть в детский дом для нас было делом весьма сложным. С этим вопросом мы обратились в Ново-Архангельский сельсовет, но нам отказали. Затем мы пешком пошли в район и обратились в районо. Но и там нам отказали, у нас спрашивали какие-то справки и документы, которых у нас не было и нам негде было их взять. Мы не понимали, что от нас хотят, так как мне было девять лет, сестре — восемь. После короткого совещания с сестрой мы решили идти в Томск. Расстояние более 100 километров. После полутора месяцев бродяжничества в Томске с ночлегом где попало, нас с сестрой, при помощи милиции доставили в детприемник. А после отправили в детдом поселка Усть-Чижапка Каргасокского района. Это произошло в августе 1945 года. Отец ничего не мог знать ни о смерти жены, детей и о детдоме.

Воспитанники детского дома одной из комендатур Нарымского края Фото: foto-memorial.org

В январе 1948 года по чьему-то приказу нас, детей в возрасте 13-ти лет, отправили в колхозы. Посчитали, что мы переростки и не можем учиться в четвертом классе. Я попал в колхоз имени 1 мая Киндальского сельсовета Каргасокского района. 13-летний колхозник был еще слабым рабочим, это видели все, это замечал и я. В январе 1948 года, по моей просьбе, меня отпустили учиться в Томск: в ремесленную школу или школу фабрично-заводского ученичества. Мне выдали справку с места работы и удостоверение личности, написанное от руки со штампом и печатью. По этим документам ни в Томске, ни в Новосибирске я учиться принят не был. А 14-летнего рабочего никакая организация тоже иметь не хотела. Да и вскорости эти документы пришли в негодность, так как я стал частным пассажиром железнодорожных вагонов и переходных площадок. Таким образом к осени доехал до города Харькова. В октябре 1948 года я опять попал в харьковский детприемник.

Как-то мы, беспризорники, пекли картошку, я рассказал одному парню о своей жизни. Когда он узнал, что я немец Поволжья, то посоветовал мне свою родную фамилию. А национальность скрыть от всех, так как с этой фамилией и национальностью жить будет плохо и опасно. Все может случиться.

В детприемник в Харькове я уже попал под фамилией Ермаков Владимир Андреевич 23 февраля 1934 года рождения. После этого я никогда не получал никаких известий об отце с сестрой. Оттуда меня направили в колхоз имени Шевченко Куряжанского сельсовета Дергачевского района Харьковской области. Там я закончил четвертый класс. В 1949 году я учился в пятом классе, но Дергачевский райисполком неожиданно направил меня на Донбасс. Взяв паспорт, с припиской на два года старше моего возраста, я поступил для учебы в ГПШ (горно-промышленная школа — прим. ред.) шахты Ящиковского поссовета Ворошиловского района Ворошиловской области (ныне Донецкая область — прим. ред.). Окончив ГПШ, мне, 15-летнему шахтеру, оказался не под силу шахтерский труд. Я бросил работу и самовольно уехал обратно в колхоз, но осенью 1950 года меня снова направили в Донбасс на шахты. В 1951 году я был переведен на шахту имени Сталина, но меня тогда преследовал радикулит. А врачи в больницах мне не верили, говорили: разве ты старик? И что я притворяюсь. Из-за болезни я во второй раз оставил работу и уехал в Харьковскую область в колхоз. Но меня уже не приняли. И я снова стал бродягой.

В июне 1951 года я совершил разбой на станции Знаменка Одесской железной дороги и был осужден на 17 лет. В 1953 году мне по амнистии сократили наполовину срок, то есть на 8,5 лет. А в апреле 1954 года был еще один указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии для тех, кто был осужден в несовершеннолетнем возрасте. По этому указу я был освобожден полностью. В августе 1954 года я начал работа на шахте «Ворошиловуголь», а в октябре 1954-го пошел служить в авиацию шофером. Демобилизован был в октябре 1957 года. Потом работал в шахте имени Горького в Донецке, затем в тресте «Донбасстрансстрой». С 1970 по 1978 год на стройке БАМа. Женат с 1958 года, вырастил трех дочерей, имею двух внуков и одну внучку.

Вопрос о моей реабилитации прошу решить с правом возвращения фамилии, имени и отчества, национальной принадлежности. Также прошу сообщить мне последние пожелания умерших.

Источник