Я живу за двух своих сестер

Галина Андреевна Емелина (Шибаловкина в девичестве) родилась в январе 1934 года в Белоруссии. А войну в семь с половиной лет застала в Польше. Отца в последний раз видела, когда тот принес две буханки хлеба, провожая их в эвакуацию.

«Странно, когда люди не помнят свое детство, — говорит она. — Как такое можно вообще забыть».

— Мой отец, Шибаловкин Андрей Васильевич, родом из Ленинграда. Потом учился в Москве в высшей кавалерийской школе. На учебу ходил по Плющихе, где жила моя мама. Там они и познакомились. Вообще-то родственники моей мамы — рязанские. Два брата Петр и Василий купили на Плющихе часть дома. Сейчас там нашего двухэтажного деревянного дома с флигелем уже нет. Вместо него такой мастодонт построили. А тогда деревянные ворота были, деревянная калитка и брусчатка. В 1991 году, когда я из Ташкента поехала в командировку в Москву, решила найти наш дом на Плющихе. Приехала, ищу, а там сидят бабульки, говорят: эээ... когда это было.

Мама закончила гимназию и работала в школе рабочей молодежи. С отцом они поженились в 1923 году, потом его распределили в Белорусский военный округ, в Минск. В 1924 году родилась моя старшая сестра, а в 1928 году родилась средняя, но она в пять лет умирает от воспаления легких. Отца переводят в Бобруйск, и уже там родилась я. Поэтому, наверное, я так долго и живу: и за себя, и за Лену. Потом отца переводят в Гомель, а потом в 1939 году в Барановичи — это часть Польши. Там в 1941 году нас и застала война.

Историческая справка:

17 сентября 1939 года советские войска без предупреждения вступили на территорию Польши. Об этом было обговорено в секретном протоколе так называемого пакта Молотова-Риббентропа, заключенного между СССР и нацистской Германией. Прошло чуть больше двух недель после нападения Гитлера на Польшу и начала Второй мировой войны. В операции участвовали более 4 тысяч советских танков и свыше 600 тысяч человек.

На фото: Сталин и министр иностранных дел Германии фон Риббентроп в Москве после подписания договора о ненападении и секретного протокола о разделе Европы

— Когда мы попали в 1939 году в Польшу, отец уже был не в кавалерии, а в артиллерии. Он сломал ключицу еще в Гомеле и в кавалерии уже не мог служить. Вот его и отправили в артиллерийский полк в Барановичи. Весь наш гарнизон был огорожен. Всех командиров поселили в офицерский дом. Он стоял недалеко от пропускного пункта, кажется, был трехэтажным. Каменный современный дом со всеми удобствами, с ванной.

В 1941 году в конце июня мне было семь с половиной лет. Накануне нападения гитлеровской Германии на Советский Союз мы поехали на рыбалку. Офицеры с семьями. Приехали на речку, названия я ее не помню. Но помню, как вдруг машины останавливаются, военные совещаются и мы уезжаем. Оказалось, что они обнаружили с той стороны войска, готовые к наступлению. А утром началась Великая Отечественная война.

Помню, наш офицерский дом был обнесен большой металлической сеткой метра три, наверное, высотой, и калитка запиралась. Там сразу выставили караул, так как поляки — молодежь — начали нас камнями обкидывать. Вообще, когда мы только приехали, поляки относились к нам нормально. Я помню, мы, дети, спокойно ходили в костел. А здесь в первые часы такая сразу реакция. Помню эту сетку и что они стоят за ней — молодые люди, подростки... что-то кричат и кидают камнями. Страшно.

Историческая справка:

Отношения Польши с Россией омрачает не только наступление СССР на территорию этой страны в 1939 году. Тяжелый отпечаток накладывает расстрел тысяч польских офицеров в Катынском лесу под Смоленском весной 1940 года. Это преступление не признавалось в СССР вплоть до горбачевской перестройки. В 2009 году Владимир Путин назвал Катынский расстрел преступлением.

Когда 7 апреля 2010 года Владимир Путин и тогдашний премьер-министр Польши Дональд Туск вместе принимали участие в траурной церемонии в Катынском лесу, казалось, что обе страны стояли на пороге примирения. Но прошло всего три дня — и под Смоленском потерпел крушение польский правительственный самолет, на борту которого был президент страны Лех Качиньский, летевший в Россию специально для того, чтобы посетить мемориальный комплекс «Катынь». Погибли все 96 человек.

— Почти сразу нас начали готовить к эвакуации. Подогнали три грузовые машины. Посадили туда жен военнослужащих с детьми. Мой отец был в то время батальонным комиссаром. Мама занималась обучением красноармейцев. Многие из них ведь были безграмотными.

Старшей моей сестре было почти 18 лет. Она помогала маме собраться. Складывали какие-то вещи в чемодан. Помню, взяли две подушки с одеялом. Тюки, корзина плетенная с продуктами, в ней яйца. А отец, когда вечером нас отправляли, привез нам две буханки хлеба и сказал, что скоро увидимся. Это были его последние слова. Тогда уже свистели пули. И вот это свист я помню, отца с буханками и его последние слова: скоро увидимся.

Папа и мама Галины Емелиной

— В общем, поехали мы из этого пекла куда-то выбираться. Три машины. Помню, как за нами бежала женщина с ребенком: возьмите меня. А у нас все машины напиханы, и все по списку. Она бежала, но мы так и уехали.

У нас родственников нигде больше не было, только в Москве. У мамы на Плющихе комната своя была. И мы изначально хотели в Москву попасть.

Как мы ехали — ужас. Мне некоторые люди говорят — как ты это помнишь? Но мне же уже было семь с половиной лет, как же не помнить. Ехали каким-то закоулками, видимо, чтобы не попасть под обстрел. Приехали к какому-то мосту деревянному. Взрослые долго совещались — ехать по нему или нет. И все-таки по одной машине по этому скрипучему мосту проехали. Вот как у Симонова в «Живые и мертвые» ехали по лесу, по каким-то дорогам. Очень похоже... А я была такая раззява. Помню, остановились машины зачем-то, а потом поехали. А я стою. И молчу. Хоть бы закричала чего-то. Меня, видимо, кто-то увидел или мама спохватилась. Подобрали.

Когда мы проезжали Минск, его уже бомбили. Помню, шоссе, аэродром и самолеты стоят и горят. И мы никак не могли проехать по этой дороге. Если вы увидите в военном кино такие моменты — в жизни так все и было... Налет, мы прячемся. Бомбардировщики, гул стоит. Снизу дорога, а сверху чернота от самолетов. Они сплошняком летят, а с неба сыплются бомбы и все взрывается. Вот такие у меня детские воспоминания. У кого-то кино, а у меня жизнь.

Кроме этих бомбардировщиков, мессеры расстреливали тех, кто по дороге едет. И как только мы слышали мессер, машины сразу останавливались и все должны были спрыгивать в кювет. А кюветы мне, ребенку, тогда такими глубокими казались. Рядом с нашими тремя машинами к этому времени ехала еще одна с военными. Военные попрыгали пару раз в кювет, а потом решили не останавливаться, а проехать, но мессер им не дал. Всех расстрелял.

(Мессер — разговорное название «Мессершмитта», истребителя времен Второй мировой войны).

— Один раз мы вылезли из этих машин и спрятались в каком-то доме под навесом. Смешно, как будто навес защитил бы нас от бомбы. Помню, стою, мама меня прижала, а я трясусь от страха. А потом кто-то прибежал и говорит: вашу машину грабят. Представляете, кто-то от бомб бежит, а кто-то грабит!

Минск мы проехали, а в Москву нас не пустили. Куда ехать? А с нами была еще одна семья — женщина с двумя детьми, а у нее на Украине свекр жил. Она и говорит, ну поехали с нами. Мы и поехали. Сумская область, деревня Шагры. Нашли куда ехать! Но кто бы тогда знал. Приехали. Наверное, месяц там прожили. Замечательная деревня, у этого свекра своя пасека, мед...

Семья, с которой эвакуировалась Галина Емелина с мамой. Имена этой женщины и детей не сохранились

— И вдруг отступление наших. У мамы глаз наметанный, она сразу на это обратила внимание. Обратилась к какому-то военному и попросила совета, что делать? Оставаться или нет? И он ей сказал, а я это запомнила — вам здесь оставаться нельзя, вас тут выдадут. Я до сих пор помню эти его слова…

Вот если вы видели военную хронику, как люди шли под дорогам, кто корову гонит, кто тележку толкает. Все так и было. Но нам эти военные дали военную повозку и две лошади. Кобылу и жеребца. И сделали из одеял кибитку. Мы с мамой и та женщина с детьми в этой повозке и поехали отступать. Отступали войска и мы по дороге. Но у нас же никто не умел управлять лошадьми, ни распрягать, ни запрягать, ни с горы съехать. Без посторонней помощи никак. Но нам помогали. Так мы и ехали 300 км до какого-то железнодорожного узла.

Готовить не на чем. Костры разжигать нельзя. Я вообще не помню, чтобы мы что-то ели. Как будто не было вообще такого процесса как потребление пищи. Жмых только помню — казалось, это самое лучшее лакомство на свете. Жмых — это то, что остается, когда масло выжимают.

— Однажды, помню, пролетел немецкий самолет низко над нами. Я сразу прыгнула под телегу. Все перепугались. А следом наш летит самолет. Лес впереди, и грохот. И наш дальше полетел, подбил вражеский самолет. Мы все как закричим: «Ура!». Вот такие радости у нас были.

А когда мы приехали на станцию, с нее людей отправляли кого куда. И нас отправили в Мордовию. Я ее ненавижу с тех пор. Проклятый край. По-моему, там и в мирные времена есть было нечего. Как будто Богом забытый. Саранск у них столица. А это был город Ардатов.

Ардатов (1780 г.) — город расположен на берегу реки Алатырь (приток реки Суры), в 114 км от Саранска. Население 8294 человека.

— Привезли нас в Ардатов. Такую ораву. Поселили на центральной улице. Помещение огромное, административное. И вот в этом большом зале из досок топчаны сбили, солому настелили. Это и было наше пристанище. Всю осень и зиму там мы прожили. А приехали мы в сентябре, и мама решила отдать меня в первый класс.

Тетрадок не было, нам сказали купить в магазине плакаты, разрезать, сшить по формату и разлиновать. Ручки перовые были, а чернил не было. Мы их из сажи делали. А сажа же потом высыхает и осыпается. Эх, жаль, что я не сохранила ни одну из тех тетрадок.

— Но зато какая у меня была первая учительница! Балабанова Лидия Павловна. Такая красивая, добрая. Она даже водила нас к себе в дом с садом. И, конечно, нас подкармливала. Помню, кстати, в школе нам давали кусочек черного хлеба, посыпанный сахаром. Она на подносе приносила в класс и всем раздавала. Многие дети войны это помнят. Правда, некоторые говорят — а у нас без сахара было. А вот у нас с сахаром. Хотя в Мордовии был страшный голод, я даже не знаю, почему, наверное, потому, что все отправляли на фронт.

Там, в Мордовии, я проучилась два класса. И туда нам прислали бумагу, что отец пропал без вести. Помню, мама плачет и показывает мне эту бумагу. А про то, что он погиб, мы узнали уже в 1944 году из письма его сослуживца. Это уже на Смоленщину написал письмо командир батальона. Он рассказал, что под Могилевым был сложный бой и отца сильно ранили. Его пытались вынести три раза, но немцы не давали забрать раненых с поля боя, сразу же начинали обстрел. Тогда немцы сразу офицеров расстреливали. Так что сослуживцы сняли с отца знаки отличия, забрали документы. Думали, так проще будет. Но сами попали в плен и в какой-то скандинавской стране три года пробыли в плену. А так как при отце не было документов, вот он и считался пропавшим без вести. Он там, на поле боя, и умер. Так что, скорее всего, даже могилы нет. На этом поле не он один лежал, Бог его знает, сколько их там осталось на этом поле. Было это в августе 1941 года.

Отец Галины Емелиной

А то письмо мама уничтожила. В те времена ничего не сохраняли, всего боялись. Тем более что человек, хоть и командир, в плену был, а значит, под подозрением. И какую-то связь с ним держать было опасно.

— Уже после войны нам прислали десять тысяч рублей — пособие за погибшего отца. Буханка хлеба в те времена на базаре стоила 400 рублей. Так что мы их на еду и потратили. Да еще у хозяйки, где мы жили, вернулся сын с фронта, и он оказался больной, у него был сифилис. А так как все знали, что мы получили деньги, он и обратился к нам за помощью. На лечение нужны были деньги. И мама ему часть денег отдала. Ну а как не отдать человеку, который только что вернулся с фронта.

Конец войны мы застали уже в Смоленщине. В Мордовии голод был, и нас в марте 1944 года из глубокого тыла отправили на освобожденные земли. Значит, не все хорошо было в этом тылу. Люди там просто с голоду помирали...

Мы ехали целый месяц. Нас много, и не знали, куда всех девать. Помню, в Смоленске мы долго сидели под навесом, но уже тепло было. А потом нас привезли в Рославль.Там было здание вокзала разбомбленное, и мы все на бетонном полу спали. Матраца у нас не было, было одеяло и одна подушка. Потому что еще одну подушку мы обменяли в Мордовии на какую-то еду. Были мы уже вдвоем с мамой. Старшая сестра к этому времени умерла. Это было еще в Мордовии. Молодежь собирали на торфоразработки. Нине исполнилось 18 лет. Туфли лодочки, пальтишко голубое, береточка, она уехала на торфоразработки, там заболела воспалением легких и умерла — так нам сообщили. И все. Больше ничего. И тоже нет могилы.

Галина со своей старшей сестрой Ниной

Рославль — город в Смоленской области. В начале Великой Отечественной войны Рославль, будучи крупным транспортным узлом с развитым путевым хозяйством, представлял стратегический интерес для Верховного командования вермахта при подготовке и организации наступления на Москву. В конце июля — начале августа 1941 года на подступах к городу развернулись ожесточенные бои. Оккупация продолжалась 784 дня. За это время были разрушены промышленные предприятия, сожжено 2/3 жилых домов. Население сократилось с 41 480 человек (по данным переписи 1939 г.) до 7400 человек (по данным на 20.10.1943 г.). 25 сентября 1943 года город был освобожден.

— По крайней мере на Смоленщине, с которой только что прогнали немцев, нас откормили. Отвезли в деревню, а там была и картошка, и соленья, и даже мясо. Нас, две семьи, поселили у одних людей. Большой деревянный стол, много людей за ним, у них тоже дети были, дед старый. Ставят на стол чугунок или два чугунка, дают тебе ложку деревянную. Сиди и ешь. От пуза. Щи, сало. Мы ели, пока вот тут, в животе, твердо не становилось. Мама все говорила — ну столько же есть неприлично. А потом из этой деревни нас перевели на железнодорожную станцию Пригорье. Там оставалось три дома. В один дом нас с мамой и подселили. Там мы и встретили День Победы. Солнце светит. И столько радости, что закончилась война.

— Потом была школа в Малаховке — это такой дачный поселок в Подмосковье, где я закончила школу. А в 1952 году поступила в московский энергетический институт. Помню, проходит парад, посвященный Октябрьской революции, нас, первокурсников, собирают, выдают всем голубые свитера, шапочки. А мы институтской колонной идем близко к Мавзолею. И стоял Сталин. Уж был ли это точно он или его двойник, но стоял. А в следующем, 1953 году, помню ночь, когда он умер. Сообщения всю ночь по радио передавали — такой-то пульс, такое-то дыхание. Мы переживаем, всю ночь не спим. Я к подружке в Малаховку поехала, бабушка ее переживает, моя мама. Ну а потом сообщают, что Сталина нет. И мы с подругами, все наша комната — одна бурятка, одна из Чувашии и я – помчались, чтобы с ним проститься. Вот когда показывают, как по Москве несутся толпы на похоронах Сталина. Так это и было. Этот день же сразу нерабочим объявили. Бегали мы, бегали и в результате попали на Трубную, а там давка. Нас спасло, что мы втроем за руки держались. На Трубной небольшой спуск, и вот мы в этой толпе стоим, и я смотрю, кто-то не удержался в толпе и падает, и я должна шагнуть, а там человек лежит. Тут какая-то бабушка к нам примкнула, видимо, быстрее нас сообразила, что к чему. Люди падали, и ты наступаешь то на голову, на лицо, потому что на тебя тоже давят. И нам хватило ума и сил выдраться из этой толпы. И сами вылезли, и бабушку эту вытащили.

Сколько там людей подавило. Валялась одежда, обувь, шапки… Я тогда еще ничего о сталинских репрессиях еще не знала. Узнала, когда Хрущев все обнародовал. Да и когда в Томск переехала и среди знакомых то одна семья, то другая — оказались репрессированные.

Все материалы спецпроекта «Война от первого лица».

ПОДДЕРЖАТЬ ТВ2!

Источник